В конце пятидесятых годов кому-то вдруг пришло в голову, что эскимосский и чукотский языки достаточно послужили людям и пора отказаться от них.
Выпуск учебников прекратили. К счастью, это продолжалось недолго.
Но Анахак уже ушел из школы. Уназик переселяли в бухту Тасик. На общем собрании жителей селения председатель райисполкома — худая с низким голосом женщина и секретарь райкома, такой же худой человек, словно оба были близкими родственниками, обрисовали будущее нового селения. Близко — вода. Сколько хочешь пресной воды, и можно даже провести водопровод. Бухта со всех сторон защищена, и пароход с товарами можно выгружать без помех.
Главное же — близкое соседство районного центра: есть даже грунтовая дорога, по которой за полчаса на «газике» можно доехать до любого из четырех магазинов. Почему-то приезжие упирали именно на магазины. Предполагалось построить большую звероферму, на которой будет занято большинство людей.
— Не надо больше ходить в тундру на охоту! — соблазнял секретарь райкома. — Пушнину выращиваете под боком, а когда приходит время — забиваете. Корм вам будут привозить.
— Скажите, а в бухте есть зверь? — спросил кто-то из охотников.
— Бухта очень красивая, — заверил секретарь, — не может быть, чтобы туда не заходили нерпы и моржи.
Анахак тогда загорелся идеей переселения и уговаривал колеблющихся. Впереди была новая жизнь. Уже не в ярангах, а в настоящих домах, с комнатами вместо пологов, с окнами и кирпичными печками взамен жирников.
И в самом деле было так. На живописном берегу в два ряда стояли новенькие домики. Одни были готовы, другие еще строились. Работали строители из районного центра, умелые, опытные. За один рабочий день они подводили под крышу домик, и оставалось лишь поставить печку и вывести трубу наружу. На берегу возвышались кучи каменного угля.
Здания школы и клуба снаружи были окрашены в зеленое и смотрелись нарядно, празднично.
В день переселения, в утешение тем, кто все еще тосковал по покинутой косе, в новеньком клубе устроили песенно-танцевальное представление.
Первым в круг вышел Геннадий Умиак. Высокий парень с томным взглядом. Одним казалось: Умиак такой потому, что он в душе поэт, композитор, сочинитель новых танцев и один из лучших исполнителей, непременный участник всех смотров и конкурсов. Ему даже удалось раза два съездить в большой город. Впечатления у него были довольно-таки странные: «Там можно спиться в два счета: водка бесстыдно выставлена не только на полках магазинов, но даже в больших витринных окнах!» Другие, особенно заведующий отделением совхоза, считали, что Умиак попросту лодырь.
И вправду, Геннадий работал лишь тогда, когда ему этого хотелось. Может быть, по этой причине он оставался холостяком и жил с матерью, которую уважительно называл Магнитофоном за то, что она прекрасно помнила все напевы и танцы, когда-либо сочиненные и исполненные на этих берегах. Однако все заведующие сельским клубом, которые менялись чуть ли не каждый год души не чаяли в Умиаке, и, так как это были женщины, он не был обделен лаской.
Звон бубнов и хриплые голоса певцов успокоили сердца, но с новой тоской вызвали в памяти длинную галечную косу, соленый ветер и шум морского прибоя. А здесь волна была низкой: высокие горы защищали бухту от набравшего скорость настоящего морского ветра.
Но самое грустное выяснилось впоследствии: бухта была мертвой. Ни нерпа, ни лахтак, ни тем более морж сюда не заходили. Никто — ни старики, ни экспедиция из биологического института — не могли назвать причину. На охоту приходилось ездить на старое место, затрачивая на это иногда целый день.
Некоторые охотники переселились в районный центр, заняв вакантные места дворников и кочегаров. Иногда Анахак видел их — они часто были навеселе, довольны хорошими квартирами, большой зарплатой: получали северные надбавки, коэффициенты и имели право ездить раз в три года на любой курорт страны.
И все же в них уже не было чего-то существенного. Анахак не мог объяснить, в чем тут дело. Может быть, оттого, что они больше не смотрели в сторону моря и утратили осанку свободных морских охотников?
Звероферма оказалась убыточной, и если бы из колхоза не сделали совхоза, то она съела бы последние скудные общественные доходы. Летом шхуна приволакивала убитых морских зверей, и их оставалось только разделать. Это было странно и непонятно: охотники разделывали чужую добычу, пряча друг от друга глаза. Раньше, когда убивали зверей, после разделки обязательно устраивали большой праздник… Из чужих зверей праздника не получалось: было недоумение и тоска по старой галечной косе.