— Это как понимать? — засомневался Гэмакэргын. — Значит, каждый житель Уэлена может считаться хозяином стада?
— Правильно! — обрадовался Гэмауге догадливости своего тундрового родича.
— Так дело не пойдет! — решительно сказал оленевод. — Что же, как захотят оленины, придут и поедят все мое стадо?
— Ну, это не совсем так, — после совещания с русским сказал Гэмауге. — Ведь и ты, в свою очередь, тоже являешься хозяином добычи уэленцев.
— Мне бы не хотелось этого, — скромно ответил Гэмакэргын. — Пусть каждый владеет своим и не зарится на чужое.
— Когда ты политически созреешь, — сказал Гэмауге, — тогда ты и поймешь. А теперь приготовься, сейчас этот человек снимет с тебя тень.
«Снять тень» — теперь такое выражение каждый понимает — значит сфотографировать человека. А тогда это прозвучало зловеще, тем более, что до стойбища доходили слухи о сопротивлении богатых оленеводов, у которых отбирали стада и делили между бедными. Доходило и до вооруженных стычек. Если с него, Гэмакэргына, хотят снять тень, то не иначе это из-за того, что он отказался признать хозяевами оленьего стада жителей прибрежного селения Уэлен.
— Погоди, — стараясь казаться спокойным, сказал Гэмакэргын. — Ты всегда успеешь снять с меня тень. Но пусть сначала придут другие пастухи. Стадо принадлежит не мне одному, а всему стойбищу.
— Да не бойся! — весело и с усмешкой сказал Гэмауге. — Мы со всех снимем тень, потому как граждане нашей страны все должны иметь паспорта, а на паспорте должна быть приклеена твоя тень.
— А что это такое — паспорт? — на всякий случай спросил Гэмакэргын, в слабой надежде, что Гэмауге снова примется пространно объяснять и хоть это продлит последние мгновения жизни Гэмакэргына. А там, гляди, кто-нибудь из старших пастухов придет.
— Паспорт — такая книжечка, в которой начертано твое имя и к чему приклеена твоя тень, — важно сказал Гэмауге. — По такой бумаге всем будет ясно, что ты гражданин Советского Союза.
— А что, слову не поверят, что я этот самый гражданин? — спросил Гэмакэргын. — Да и кто будет смотреть, если грамотных у нас нет?
— Будут грамотные! — уверенно заявил Гэмауге и заторопил. — Давай скорее, а то надо и остальных пастухов поймать и с них тоже снять тени.
Тем временем возле яранги фотограф с вытекающими из ноздрей усиками готовил свое «оружие». Сначала он установил треногу, крепко воткнув в подтаявший весенний снег заостренные металлические наконечники, а потом достал из темного плотного мешка похожий на ружьецо аппарат, который установил на треногу. В маленьком дуле сверкало стекло, но внутри была бесконечность тьмы, как ни вглядывайся. Фотограф достал довольно большой кусок черной материи и накинул себе на голову, скрывшись вместе с головой под ней. Женщины и детишки с затаенным страхом наблюдали за приготовлениями фотографа, ловили каждое его движение, как он нацеливал маленькое застекленное дуло на стену яранги.
А в яранге тем временем Гэмауге продолжал уговаривать оленевода, посмеиваясь над ним.
— Ну хорошо, — сделал вид, что согласился, Гэмакэргын. — Но мне надо соответственно одеться.
— Ну хорошо, одевайся, — сказал Гэмауге. — Только быстро! Времени мало! Погода портится, а без солнца снимать тень невозможно.
— Это верно, — поддакнул Гэмакэргын, — когда нет солнца, и тени нет.
С помощью жены нашлись и белые камусовые меховые штаны, белые торбаса и белая кухлянка, опушенная длинным белым волосом с шеи матерого быка-оленя. В глазах у жены стояли слезы, но Гэмакэргын незаметно шепнул ей:
— Может еще обойдется… Погляди, не идут наши?
На воле ослепительно сияло весеннее солнце, в подтаявшем мягком снегу тонули белые торбаса, оставляя глубокий синий след. Гэмакэргын зажмурился от яркого света и в эту минуту с особой, пронзительной силой подумал о бренности жизни, о ее хрупкости и вечности… Да, его через мгновение не станет, а вся эта ослепительная красота останется и будет повторяться каждую весну, возвещая о постоянном круговороте жизни. Сказывают, что жизнь человека, покинувшего этот мир, может повториться в другом человеке, в другом существе. И даже очень возможно, что еще в лучшем виде, с более счастливой судьбой. Но тогда откуда такая мысль, что не было и не будет более счастливой доли, чем та, которая выпала тебе, несмотря на трудности, на холод и голод? Почему так не хочется повторяться в другом, даже в самом лучшем? Может быть, оттого, что все-таки это будешь не ты, а кто-то другой, пусть с твоей несчастной душой?
Фотограф, как и долженствует быть палачу, стоял возле своего оружия, накрытого плотной черной материей. Гэмакэргын с неприязнью глянул на его острое, худое, покрытое коричневым тундровым загаром лицо и как вытекающие из ноздрей короткие черные усики и отвел взгляд: негоже готовящемуся к путешествию в вечность омрачать свои мысли. Гэмауге вышел вслед и хлопотал вокруг, помогая фотографу выбрать лучшее место.
— Может, лучше отойдем от стойбища? — робко предложил Гэмакэргын.
— Нет, так не пойдет, — возразил фотограф, когда Гэмауге перевел слова обреченного. — Здесь хороший фон. А на снегу все может слиться… Пусть только уберут детишек, чтобы не мешали.
Гэмакэргын с оттенком благодарности воспринял слова фотографа, если вообще можно испытывать какие-то благодарные чувства к собственному палачу. Детишек загнали в яранги, ушли и женщины.
Наконец фотограф нашел подходящее место у стены, попросив только отодвинуть в сторону нарту.
— Она мне будет мешать, — сказал он непонятно для Гэмакэргына.
Гэмауге прислонил Гэмакэргына к стене, а сам отошел в сторону, пряча улыбку. Странный он парень. А не был таким еще совсем недавно, когда батрачил у большого байдарного хозяина, носил за ним большое рулевое весло и мечтал жениться на его племяннице.
Фотограф залез под черное покрывало. Прищурившись, Гэмакэргын смотрел на него и думал, что парень с усиками, должно быть, не растерял окончательно остатки совести и стесняется, видимо, смотреть жертве в глаза. Гэмакэргын глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Но почему он так долго целится? Неужто в пяти шагах трудно попасть в большого человека? Или он непривычен? Гэмакэргын мог похвастаться тем, что попадал в бегущего зайца из тугого лука, за две двадцатки шагов мог накинуть аркан на мчащегося оленя. Теперь кому нужны его ловкость и сила? Но почему он так медлит? Тишина стояла над стойбищем. Лишь под ногами топчущегося фотографа слабо попискивал подтаявший снег да из глубины яранги доносились сдерживаемые стоны и всхлипы жени.
Гэмакэргын глубоко вздохнул и прикрыл глаза.
И вдруг он услышал:
— Открой глаза!
Это крикнул из-под черного покрывала фотограф. Гэмакэргын в испуге открыл глаза и уставился да черный, бездонный, зловеще поблескивающий глазок.
— Открой глаза шире!
И тут вдруг у Гэмакэргына мелькнула мысль: а почему бы не убежать? Пока они погрузятся на нарты, поднимут собак, он успеет уйти далеко…
И тут он услышал щелчок. Похожий на звук, который слышен в ружье, когда случается осечка. Да, именно такое и случилось, потому что вдруг из-под черного покрывала показалась голова фотографа и он обрадованно произнес:
— Все! Готово!
Какое-то удивительное чувство охватило Гэмакэргына. Он и верил и не верил в то, что больше не будет выстрела или как еще там называлось действие этого маленького ружьеца, которое все еще оставалось накрытым черным покрывалом.
— Все? — переспросил он на всякий случай.
— Все, — подтвердил фотограф, ставший вдруг неожиданно симпатичным, хорошим парнем. И эти его усики вовсе не вытекали из ноздрей, а так искусно были подбриты, образуя как бы две черные аккуратные полоски над верхней губой.
— Ну вот! — обрадованно произнес Гэмауге, подходя к Гэмакэргыну. — А ты боялся!
Гэмакэргын ничего не сказал в ответ на это. Только подумал: а как бы ты сам себя вел, если б твоя жизнь была под угрозой?
Из яранги выглянула жена, потом показались ребятишки, Гэмакэргын подошел к жене и тихо сказал: