Иногда пугающе отчетливо было ощущение того, что все приходит извне. Словно кто-то избрал именно его, Атыка, проводником, вестником новых песнопений, новых сочетаний слов и движений. Открытия и озарения приходили часто в самых неожиданных местах, тогда, когда Атык бывал занят делами, далекими от возвышенных размышлений.
С годами Атык понял, что это чувство, особое состояние души, отнимает очень много внутренних сил. Только огромная радость от мысли о содеянном, созданном возвращала утраченные силы. Он понимал, что ему не стать великим ловцом китов. Ведь это тоже требовало всего себя, надо было оставлять немалые силы для творчества.
Иногда они сходились втроем — Атык, Мылыгрок и науканский эскимос Нутетеин. Люди приплывали в Уэлен из самых отдаленных селений Ирвытгыра: из Наукана, Инчоуна, Нэтена, Пинакуля, Кытрына, Янраная и даже Уныина и Авана. Из тундры приходили кочевые люди. Они оставляли свои стада за лагуной и кружным путем притаскивали свои легкие нарты по мокрой тундре.
Ветер тихо звенел в туго натянутой коже бубнов. Атык чувствовал необыкновенный подъем. Перед песенно-танцевальным торжеством он иногда не ел сутками. Тогда тело становилось легким, упругим, послушным мысли.
Всех песен и танцев, которые сочинил Атык, не перечесть. Тогда не было магнитофонов. И все же некоторые он хорошо помнил. Танец Челюскинцев, который исполнял вместе с Кымыиргыном. Это был вдохновенный танец. И Танец Победы, который он танцевал на Священных камнях вместе с Мылыгроком, в последний раз приехавшим на советский берег Ирвытгыра. Потом началась холодная война, путешествия через Ирвытгыр прекратились…
В конце пятидесятых годов приехал русский из Москвы и сказал, что он — поэт. Это было его основное, главное дело в жизни. Он больше ничего не делал, только писал стихи. Атык познакомился с ним и стал заходить к нему в школьный домик, где поместился приезжий.
Он был очень любопытен Атыку. Не потому, что некоторые русские тоже называли Атыка поэтом. Дело было в другом. В чувстве какого-то подсознательного родства, тайных струн, которые вдруг протянулись и напряглись между ними.
Атык не так хорошо знал русский язык, но понимал и ценил хорошо и красиво сказанное слово. Быть может, в этом было что-то особенное; в том, что Атык иной раз даже не различал отдельных слов в потоке речевой музыки, в отзвуках смысла в интонации, в глубинном значении, которое отражалось в настроении читающего стихи поэта. Кто-то сказал поэту, что Атык исполняет Танец Кита. И поэт очень заинтересовался этим и попросил показать. И тогда Атык засомневался: у поэта, по всему видать, была богатая и изменчивая душа. Человеческая душа. И Атык опасался, что русский не поймет или не почувствует всей силы древнеберингоморского танца только потому, что Атык не был так силен, как в молодости и в зрелые годы. И в то же время он понимал, что должен показать русскому поэту древний танец. Хотя бы в благодарность за стихи, которые тот читал.
— Сначала тебе надо добыть кита, — сказал Атык.
Поэта нарядили в нерпичьи штаны, в торбаса, надели ему на его куртку непромокаемый плащ из моржовых кишок и посадили в вельбот.
Атык сам провожал его ранним утром, когда солнце вынырнуло из-за Дежневского мыса.
Весь день Атык не находил себе места. Он тревожился: поэт может пресытиться впечатлениями, устать от сырой стужи Ирвытгыра. Ну что же… Если так, значит ему не понять Танца Кита, и Атыку не надо его будет исполнять.
После полудня Атык поднялся на холм, увенчанный световым маяком, и, свесив ноги с обрыва над океаном, приладил окуляры к глазам.
Даже в мощный бинокль вельботы казались лишь белыми черточками на горизонте. Атык понял, что они взяли уже на прицел кита, а может быть, даже вонзили в него несколько гарпунов. Значит, есть добыча. Эта мысль согрела сердце Атыка и вызвала давно не испытываемое волнение.
Он долго смотрел на море, на медленно плывущие к берегу вельботы, вслушивался в надрывный вой моторов и горько сожалел, что нет больше на берегу Священных камней.
Было время… Какое-то странное поветрие. Вдруг заговорили о том, что все прошлое, все свое, исконное, теперь никуда не годится и не соответствует духу нового времени. Во всем искали проявления шаманизма. Люди старались одеваться во все привозное, хотя страдали от холода и часто простужались. Торопились переселиться в холодные, продуваемые ветрами деревянные домишки, наспех сколоченные приезжими строителями. Когда начали строить новую пекарню, эти же строители пригнали трактор и вывернули из гальки Священные камни. Их положили в фундамент и замазали цементом.
Когда в вельботах уже можно было невооруженным глазом разглядеть людей, Атык ушел домой.
В мешке из хорошо выделанной нерпичьей кожи хранилась тщательно оберегаемая одежда: мягкие нерпичьи штаны, легкая кухлянка. Пока он не спеша все это на себя надевал, по крикам, раздававшимся снаружи, представлял, как трактор тащит на берег огромную тушу и люди встречают добычу ликующими возгласами.
Атык танцевал перед клубом, прямо на улице. Его друг Рыпель пел, близко держа перед разинутым ртом бубен, и это усиливало его ослабевший с годами голос. Пели и молодые — Гоном, Эттэкемен, Умка, Танат.
Поэт стоял в толпе и молча смотрел на древний танец, внимал хрипловатому пению.
Ведя медленную часть древнего танца, Атык с тоской думал, что немного людей даже здесь, перед крыльцом клуба, понимают истинную суть в значение каждого жеста, движения. Он ревниво следил краем взгляда за поэтом: интересно, что же он думает обо всем этом? Как он перенес многочасовое плавание на студеном морском ветру? Поэт неотрывно следил за танцем. Похоже, он был заинтересован, полон любопытства, но взволнован ли он? Медленная часть танца — это как бы размышление, примерка, подготовка к главной его части. Там уже нет времени думать о постороннем. Резкий слаженный удар бубнов чуть не застал Атыка врасплох. Но неуловимой частицей мгновения он определил время и вошел в стремительный водопад музыки чуть раньше, готовый к быстрому танцу всем телом и сердцем. Теперь для него ничего не существовало, кроме подчинения себя ритму, страстному желанию выразить и себя, и суть великого Танца Кита.
Берингоморский танец во временном протяжении не долог. Он кончается быстро, на высокой ноте, на стремительном движении. Атык, возвращаясь в бытие, в действительность, едва удержал себя на ногах. На мгновение мелькнула мысль: больше мне так не танцевать…
Зрители, воспитанные у Священных камней, не аплодируют. Хлопки раздались с той стороны, где стояли восхищенные и потрясенные увиденным русские — работники полярной станции, учителя, их дети…
А поэт стоял молча, и по его виду Атык догадался, что его Танец Кита дошел до глубин сердца сочинителя стихов и потряс его.
Это обрадовало Атыка, вернуло ему силы, и он подошел к поэту.
— Я никогда и нигде ничего подобного не видел, — сказал поэт. — Я объездил весь мир и могу сравнивать. Мне долго казалось, что такое со мной было когда-то очень давно, может быть еще задолго до того, как я родился, и даже до того, как был зачат…
Поэт улыбнулся.
Они пошли рядом, минуя ряд домов, отдыхающих собак.
В комнате поэт выудил из-под кровати сильно отощавший рюкзак и достал бутылку коньяку.
В тот вечер Атык и поэт не говорили ни о танцах, ни о поэзии. Это только в книгах да в кино поэты говорят о стихах, обсуждают литературные проблемы. Атык и поэт говорили о жизни, об охоте на китов, вспоминали разные смешные случаи, и, если бы кто-то извне прислушался к этому разговору, он был бы глубоко разочарован. Но за внешними обыкновенными словами кипела настоящая жизнь.
Главное было в том, что русский поэт понял то, что хотел сказать Атык своим танцем. И понял не просто как зритель, как любопытный наблюдатель, понял как поэт.