Баня — это хорошо. Баня обеспечивает чистоту тела. Но, честное слово, в тот момент я как-то больше думал о душе. В чем-то мистическая подоплека этого дела не отпускала меня: что-то большое, громоздкое и темное, нехорошее лежало на душе.
По доброй традиции, как всегда перед большим и опасным делом, я пошел в церковь — в богатую, построенную при царе Алексее Михайловиче церковь Николая Угодника возле моего московского дома, куда я недавно перебрался из своей деревни под Зарайском.
Я поставил пять свечек во здравие. Док, Муха, Артист, Боцман. И я, Сергей Пастухов, солдат удачи по имени Пастух. И две за упокой ушедших — Николая Ухова, Трубача, и Тимофея Варпаховского, Тимохи… Давно, давно мне не требовалось таким завороженным взглядом смотреть на застывшее пламя свечей. Время от времени кто-то входил в церковь, глухо бормотали дверные петли, пропуская очередного богомольца и поток свежего уличного воздуха, — и тогда огоньки свечей вздрагивали, приплясывали, колеблемые движением ветра, а я все смотрел и смотрел на священный огонь и лики святых, и странный, благотворный покой все вернее и прочнее нисходил в душу. Нет!.. Все будет хорошо, иначе не был бы так благообразен и пахуч этот тихий церковный покой, иначе не смотрели бы на меня с такой кроткой грустью глаза святых со старых, потемневших икон в тяжелых окладах…
«Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЧЕЛОВЕК С ЧУЖИМ ЛИЦОМ
Пастухов
Я позвонил в высокую, по-старомодному обитую кожзаменителем дверь. Не открывали долго. Я успел хорошенько прочистить запершившее горло добротным кашлем, нарисовать на грязной стене пальцем замысловатый узор, а также проверить, в кармане ли нужный мне документ, прежде чем открыли. Но до этого я почувствовал, как меня самым внимательным образом изучают через глазок. Потом дверь наконец-то открылась. На пороге я увидел высокого, крепко сложенного мужчину. Он спросил с легким, едва уловимым акцентом:
— Вы от Константина Дмитриевича?
— Да.
— Проходите.
Он чуть посторонился, пропуская меня в прихожую. Пока я снимал обувь и вешал куртку, он смотрел куда-то в сторону, словно совершенно не думая о моем посещении. Потом, не вдаваясь в предисловия, спросил:
— Коньяку хотите?
— Нет, спасибо.
— А я вот выпью. Я, признаться, соскучился.
— По коньяку?
— Что вы! При чем здесь коньяк. По ощущению расслабленности. По такому осознанию себя в мире, когда все вокруг тебя спокойно, умиротворенно и ну никак тебя не раздражает, не заставляет находиться в натянутом cостоянии. У вас есть такой писатель Ерофеев, который во Время возлияний беседовал с ангелами, что он красочно и описал в своем труде «Москва — Петушки». Читали? Впрочем, это неважно. Значит, не хотите? А я вот хочу побеседовать с ангелами.
Мы перешли в гостиную, где он, налив себе коньяку из высокой бутылки, сделал два коротких, неспешных глотка. Я наблюдал за ним.
У этого человека было странное лицо. Оно словно было склеено из двух половинок. Однако это свойство лица проявлялось только тогда, когда он начинал говорить, улыбаться либо просто сопровождал какие-то свои действия (в данном случае распитие коньяка) мимикой. Когда лицо было спокойно и неподвижно, у человека были правильные, весьма привлекательные и мужественные черты лица — большой, четко очерченный рот, характерный несколько тяжеловатый подбородок. Небольшие серые глаза казались быстрыми и проницательными. На левой скуле небольшой, но весьма отчетливый шрам.
Я решил, что зафиксировал его облик в памяти, но тут же понял, что это не совсем так. Он сказал что-то, и лицо его преобразилось. Оно вообще становилось куда характернее и своеобразнее, когда оживлялось улыбкой или отражало какую-либо эмоцию. Правая половина лица при этом оставалась монолитной, совершенно не затронутой этой улыбкой, этой эмоцией, лишь слабо переменившись, тогда как левая, вполне живая и пластичная, являла собой сильный контраст с неподвижной правой. Впрочем, мне уже приходилось сталкиваться с людьми, у которых наблюдались сходные симптомы — они свидетельствовали лишь о том, что у него нарушены функции лицевых нервов. Человек, который открыл мне дверь и сейчас пил коньяк, перенес несколько сложных операций, и вполне естественно было предположить, что лицевые мускулы на этом перекроенном, перенесшем большие изменения лице не обрели еще прежней подвижности. И, быть может, не обретут никогда.
Разнились и глаза. Мне даже показалось, что они разного цвета, как у булгаковского Воланда. Один чуть косил…
Человек допил коньяк и, чуть скривив свой рот (также словно склеенный из двух половинок), произнес спокойно:
— Я вас слушаю внимательно.
— Вы — Леон Ламбер? — произнес я.
Ответ его был по меньшей мере своеобразным:
— Вы это утверждаете или говорите наверняка? Мне уже говорили, что я французский подданный Леон Ламбер, и даже предоставляли мои собственные документы. Надо сказать, что лицо на фото в тех документах не слишком похоже на то, что я сейчас вижу в зеркале.
— Так, — сказал я, — понятно. Хорошо. Начнем с меня. Меня зовут Сергей Пастухов. Я принес вам новые документы, оформленные по личному распоряжению генерала Нифонтова. Как бы вас ни звали раньше, месье Ламбер, но теперь вас зовут Эвальд Бергманис, вы латыш с российским гражданством, отсюда и акцент. Вот паспорт, вот загранпаспорт, вот водительские права.
— Может, и свидетельство о рождении новое заготовили? — быстро спросил Леон Ламбер с легкой иронией, внимательно разглядывая переданные ему документы, куда были вклеены фото с уже «новым», нынешним его лицом. — Ловко вы это… Да. И что же?
— Завтра с этими документами вы вылетите вместе с моей группой в Самарканд.
— В Самарканд?
— Да. Сначала, конечно, в Ташкент, а оттуда будем добираться до Самарканда. Насколько я помню, вы не так давно вернулись из Узбекистана.
— И насколько же вы помните? — спросил он, делая упор на слове «помните», и его странное лицо чуть исказилось. — К сожалению, я сам помню очень мало. Очень мало. И все, что я помню, я уже изложил вашим коллегам. В том числе самый последний раз — какому-то типу с бородкой, который явился ко мне в больницу и все время, пока я говорил ему о Тамерлане, безуспешно прятал от меня этакую язвительную усмешечку.
— Этот тип с язвительной усмешечкой отправится вместе с нами, месье Ламбер, или… — я произвел короткое памятное усилие, — Эвальд Карлович. Я догадываюсь, почему он отнесся скептически к вашему рассказу. Но уверяю вас, что с моей стороны ничего подобного не будет. Более того, — я замедлил не только речь, но и самое дыхание, — более того, мы с вами в некотором роде братья по несчастью.