Всякое появление старика на вершине башни вызывало огромную суматоху среди птиц. Они слетались отовсюду верещащими оравами и обседали его полукругом, завистливо поглядывая на фаворитов, которым можно было садиться на рукавах, плечах и даже на волосах. Птичник нашептывал им что-то на каком-то странном языке, некоторых пернатых звал по имени и всех ругал, когда птицы толпились и толкались друг с другом. Наибольшей дружбой он дарил птиц, сбежавших из городских клеток. Там (в городе) они получали полное содержание, за что, однако, нельзя было купить их сердца, а когда им удавалось сбежать, благодаря невниманию служанки или непослушанию ребенка, птицы сразу же становились очень дикими, недоверчивыми и беспокойными. Такие птицы знали, что к человеку нельзя приближаться под страхом смерти. Вот только птичник был волшебником, и он умел склонять их на свою сторону.
Когда отшельник заканчивал свою речь и выслушивал, что собирались ему сказать птицы, он крошил хлеб, сердясь при виде драк за кусочки – при этом он приказывал, чтобы гости кормились поочередно, по одному. Потом птицы улетали, а старик погружался в тишину, глядя в небо, наполненное Богом. Он чувствовал, что от этого своего наблюдения становится лучшим и более умным, и знает он гораздо больше, чем в день, образ которого никогда не переставал его преследовать. Тогда он был молод и изнасиловал девушку, грубо сломив ее сопротивление, когда же кончил, она прижалась к нему своей покрытой слезами щекой. Он тогда бросил ее, и теперь не может себе этого простить. Она видела его, как он сидел на башне и сосредоточенно в гаснущее пламя собственной жизни, которое потратил понапрасну, хотя мог стать исключением и обмануть дьявола. Я попрощался с ним в отчаянном вое тысяч птиц, когда выбрал смерть.
Вокруг башни разворачивается великая фантастика ночи с ее звездами, а далекие голоса собак, воющих на Луну, призывают влюбленных и во мраке подыгрывают тайной любви. Потом приходит день, солнце выгорает в своем путешествии, и когда оно, все окровавленное, прощается с миром, появляюсь я. Вдыхаю окружающий меня воздух вместе с постепенно темнеющим вечером со вкусом липкого, пьянящего напитка; тяжелые ароматы кустов, выделения краснеющих древесных стволов и запахи, прилетающие в дуновениях со стороны реки Вислы. Отсюда, с вершины, я вижу все, словно бы я был Келли, вглядывающимся в волшебные зеркала и черпающим из них всю истину. Делать это нелегко, но каждый может войти в Башню Птиц, вскарабкаться по крутым ступеням на самый высокий этаж, на отмытую дождями платформу, которую окружают зубцы с бойницами и попробовать. Достаточно иметь призвание к колдовству, к вызыванию духов из перстней мавров и ламп, а так же силу заклинать реальность двадцатью четырьмя зигзагами алфавита. Тогда все делается открытым, до самых отдаленных границ мира и страны, о которой я хочу вам рассказать.
Я вижу все это очень четко: все выглядело совершенно по-другому. Корона и Литва уже несколько столетий объединенные в одно государство, тогда были гораздо большими, ведь механического двигателя никто не знал. Небо и реки были гораздо чище, земля наполнена лесами, ночи были более романтичными, да и звезд было больше, но сколько же их упало вниз с того времени. По дорогам без конца и края плыли цыганские повозки, цветастые, будто сказки. У рыб было больше свободы, животные чувствовали себя более безопасными, только лишь люди были такими же – жестокими и слепыми. Наверняка, жизнь была точно такой же гнусной и наполненной прелестями, а за мечтания ты платил такую же цену, но вот часы тикали медленнее и оставляли тебе время на более мучительную тоску. Из воздуха в легкие врывалась пыльца необычных кошмаров, вылепленных из теней воскрешенной Винкельманном античности и агонии Священной Инквизиции, сюда же следовало прибавить немножко Гомера и Торквемады, саксонского фарфора и порнографии французских мастеров рококо, шумихи карнавалов, залитых ливнем фейерверков, и блеска коронаций в пышности, родом с золотых галеонов. Мир застыл на склоне великого дня минувших столетий и ожидал нового дня революции, машин и фабричной смазки. Если вам хотелось впитать последнюю капельку средневековья, щепотку ренессанса, горстку контрреформации, понюшку жизнерадостности барокко и охапку обманчивой иллюзии просвещения – это было самое идеальное время.