Не теряя темпа, Анна садится за новую вещь — «Илир». Она работает методистом областного управления культуры, сохраняя связь с Заполярьем; Тут-то и развернулась драма. Анна Неркаги вплотную познакомилась с фальшью и лицемерием советской системы. Ей важно было рассказать всю правду о своем народе, написать реквием трагического столкновения проверенного веками лада ненецкой жизни с природой и небом, познакомить всех с космическим образом северного мира, с необычными коллизиями северного социума.
Надо было сохранить предание, законы отчего дома, уникальную экологию человека, животного и растительного мира, подвергнувшихся бурной и смертельно опасной экспансии нефтегазовых ведомств. Она понимала, что предание обречено, что ее небольшой народ теряет лицо, замыкается в нравственных и бытовых бедствиях, что гибнет тундра. Она искала пути договора с пришельцами, насильно отбиравшими у ненцев детей, искусственно подгонявшими их под нормы чуждой им: цивилизации, обрекая уникальный Ямал на вымирание.
Ее «Илир» одновременно был и честным, строгим взглядом на родную историю и социальные отношения в народной среде. Тот первобыт позволял богатею уже при советской власти закабалить сироту, низведя его жизнь до животного состояния. И новая власть оказалась еще более фальшивым другом, чем царская. Можно предполагать, что после долгих бесед с К.Лагуновым действие повести было сдвинуто в самое начало советской власти, локализовано как частный случай. В финале «Илира» появляется большевик Егоров с красными нартами, показано ожидание светлого поворота в жизни ненцев. Но все равно и в таком виде повесть стала суровым символом-обличением двойной морали в Стране Советов и консервативно-рабских отношений в среде соотечественников.
А.Неркаги поняла — если она так написала про Илира, ей надо возвращаться домой, ибо мало что изменилось в ненецких поселениях, вымирает народ. Она нашла свой ход, свое место, определила новую роль: надо спасать, духовно ободрять и помогать ненцам выжить, усвоить позитивные уроки чуждой цивилизации, решиться модернизировать предание.
Склоки среди местных «душеведов и словолюбов», интриги, разлагающие выбросы бездуховности, косые взгляды коллег и зов родной земли стали причиной возвращения на родину. Пятнадцать лет молчания, но одновременно и творчества, служения людям. Она становится культпросветработником, по-своему каслает по тундре, время от времени возвращаясь к своим рукописям.
Подвиг духовный, нравственный. Может, есть своя правда в том, что Ю.Шеста-лов не расстается с северной столицей, навещая Югру, может, прав по-своему Е.Ай-пин, по слухам, прочно осевший в Москве. Извините, но «Молчащего» им не написать, ведь Иисус появился в Святой земле, которая так была далека, по меркам античного мира, от Рима. Где теперь эстеты заката той империи на фоне духовного величия христианского искусства? Как прославлен У.Фол-кнер? Да, философско-мифологическим пересозданием жизни глубинки американского Юга, его атома — графства Йокнапатофы. Где творил великий гений европейского модернизма эпохи кризисных сумерек Австро-Венгрии? Франц Кафка жил в периферийной для той империи Праге...
Сейчас А.Неркаги взвалила себе на плечи неимоверно тяжелый груз забот: моральных, материальных, духовных. Там, в родном поселке Лаборовая, она ведет северно-фермерское хозяйство и интенсивно пишет после 15-летнего молчания. Это ее Оптина пустынь, конечно же, иного рода, но корень один — спасение своего народа. Прежде всего духовное.
Метатекст А.Неркаги — лирико-психологические и эпические картины народной трагедии. Век информационных технологий нужен ей для того, чтобы художественно свернуть в микрокосмос свой народ, спеленать зерно рода, его семя. Лишь небо знает, когда и кто его посеет после катастрофы. В вещах советского времени вы не найдете партийно-советских начальников, почти размыты приметы социальных отношений. Прошли века «приручения» северных народов, но они остались, в принципе, самими собой. И лишь стоическая философия жизни да особая инфраструктура геопространства не дали сопротивлению выразиться в чеченском варианте.
Натурфилософское северное видение мира в «Ани-ко» лучше многих показывает суть полезного для ненцев анимизма — всеобщего одушевления жизни верхнего, среднего и нижнего миров, сообщества людей и зверей, рыб и тундровой флоры. Душа отца Анико Себеруя открыто общается с душой старого верного вожака гончих помощников Буро. И трагический поединок его с хозяи-ном-волком этих мест (Хромым Дьяволом) становится поединком человека и собаки с хищническим образом бытия.
Такая же суровая гармония содружества всего живого на Севере ради добра и в «Илире». Подросток спасается дружбой с такой же несчастной, доживающей свое собакой. Более того, в сюжетном повороте Илир принимает собачье обличье, заменяя собой сторожевого пса. Майма, слепок с васкуев-бо-гатеев, тэта и предававших народ шаманов, вроде бы имеет все. Но богатство, основанное на обмане и безудержной эксплуатации роди- * чей, не принесло ему счастья. Род его затухает, наследник болен, а Илир все равно наливается красотой и здоровьем.
В «Белом ягеле» уже современная фаза драматического диалога северной культуры с техногенной цивилизацией. Не вернется в родное стойбище красавица-дочь старого Пэтко. Вольная птица, попавшая в полон манящих городских огней. Не дождется влюбленный в нее еще с интернатской поры Алешка. Равнодушно участвует он, в силу традиции, в древнем обряде ненецкой свадьбы, ибо мать нашла ему женщину не по сердцу, повинуясь жесткой необходимости не только продолжения рода (сыну уже под тридцать), но и обязательному на Севере семейному укладу жизни. Одиночкам здесь делать нечего. Из последних сил старые люди поддерживают Огонь родного очага, Дух своего чума. Но они лишь обозначают вековечный канон, уходящий в сень небытия.
И все же не все так просто в прозе А.Неркаги. Несколько людей из поселка в этой повести пытались добраться за спасительным хлебом и погибли в снегах. В путь пускается Вану и около каждого усопшего он видит кусок хлеба — дань преданию, подарок отправившихся в запредельную дорогу. Вану колеблется и все же нарушает предание, но во имя живых. Он питается этим хлебом, он возвращается обратно со спасительными припасами, останавливаясь возле каждого умершего и с извинениями отдает им взятое в долг.
«Молчащего» нельзя читать как обычную прозу. Если отвлечься от духовного поединка Анны со страшным Скопищем, черным символом всепроникающей радиации бесовства, плотско-скотскими радениями, умело направляемыми хозяином Великой Тьмы Улыбом (жрецом лжи) и Саллой (скопийцем злого ума и жрецом злой правды), то текст сам по себе суперсовременен. Все игровые постмодернистские приемы и новейшие упражнения в искусстве слова налицо. Только по смыслу греховный постмодерн загоняет человека в черную бездну ада, а наш автор, наоборот, судит его, предостерегает, убедительно показывая картины страшных катастроф, от которых одно спасение — рваться не в низы тела, а вверх, к очистительному голосу неба.
Такие вещи должны читаться как молитва. Фантазии и видения не укладываются в русло даже очень своевольной художественной логики. А вот, по-моему, «Белый ягель» в последнем варианте несколько «нагулял жирок», в более стройном журнальном виде для меня он предпочтительней.
Конечно, спасибо окружным властям за материальную помощь в издании однотомника А.Неркаги. Но можно сделать еще один официальный шаг. В Россию вернулись государственные премии. Хватит столичным гуру нищеты человеческого духа и генитальных трясучек держать «схваченным» литературный олимп. Пора таким нашим художникам веры и совести, как А.Неркаги, быть представленными на почетных конкурсах. Но, Боже, как она одинока в токе текущей злобы и распада. Ведь она пишет, как живет, и живет, как пишет.
И грянул гром...
Спаси и Сохрани!