Себеруй встал рядом с дочерью. В чум нужно войти вместе, чтобы жена видела: всё хорошо, они пришли к ней. Правда, ему казалось, что он ведёт к себе не дочь, а чужого, совершенно чужого человека. Дочь должна была хоть немного походить на ту, которую они с женой любили, берегли до шестилетнего возраста, а эта девушка не похожа на ту, маленькую, в продырявленной малице. Хочется плакать, вместо того чтобы радоваться.
Анико напрягала память, умоляла напомнить, что она должна сделать. Чуть отвернулась, чтобы отец не заметил глаза, полные слёз. Себеруй подумал, что дочь забыла, как надо заходить в чум, и торопливо откинул полог двери.
— Заходи, заходи.
Чум мамы... Мир, созданный её любовью, усталыми, но неутомимыми руками.
Анико проглотила слёзы. Не надо расстраивать отца.
— Проходи, садись, — сказал Себеруй. — Я сейчас печку затоплю.
Анико хотела сказать, что сама сделает всё, но голос пропал. Отец вышел.
Анико постояла и села на ящик, в котором, помнится, хранилась чайная посуда.
Из всех углов, из каждой вещички на неё смотрели детство и мама. Анико закрыла лицо руками, но прошлое уже пришло к ней, оно стояло перед глазами...
...Отец, вернувшийся с охоты; песцы, что лежат у костра головой к рассвету. Тепло чума, и не только от весёлого огня, а больше от улыбок. Мама возится у костра, поторапливая вечерний котёл с мясом.
Но самое хорошее начиналось потом. К ним приходили соседи, степенные, с красивыми трубками и табакерками. Некоторые приносили небольшие рога и делали из них ручки к ножам, ложки, пуговицы. Отец, положив около себя неизменную табакерку, начинал петь яробцы-легенды.
Анико усаживалась возле него и могла слушать всю ночь, потому что яробцы очень длинные.
«Зачем я вспоминаю?» — спросила себя Анико. Ей вдруг показалось, что этими воспоминаниями она хочет в чём-то оправдаться перед детством и мамой. И перед отцом.
Поднялась, прошла к месту, где всегда сидела мама, занятая шитьём и своими нехитрыми мыслями. О чём она думала всю жизнь, без неё? Как ей жилось?
Отец появился неожиданно. Чуть коснулся плеча:
— Пойдём пока к соседям.
Анико молча кивнула. Да, там будет легче.
Алёшка, попив чаю, поехал в ночное. Стадо спокойно паслось вдоль речки. Ягель сейчас влажный, и даже самые шустрые олени далеко не уходят. Лёжа на нарте, Алёшка думал об Анико. То, что она изменилась, — естественно. Время берёт своё. Но по тому, как она вела себя при встрече с отцом, Алёшка понял: Анико не останется в тундре и все надежды старика напрасны.
Были у Алёшки и тайные мысли. Он даже сам краснел, когда они приходили. Годы бегут, как олени под гору, а он не женат. Мать уже несколько раз заикалась о невестке и как-то сказала, что есть у неё на примете девушка. Алёшка тогда усмехнулся. Чего уж скрывать, он часто думал об Анико, особенно после письма Пассы. Он, конечно, не надеялся, что она останется в тундре, но вдруг? И тогда... тогда Алёшка сделает всё, чтобы она стала его женой. А как будет доволен старик... Но Алёшка понимал и другое: той Анико, что была в его мечтах, нет. Он знал, что думали пожилые ненцы о своих детях, проучившихся в школе семь-восемь классов: дети уходят.
Сам Алёшка закончил девять классов. И учился неплохо. После девятого приехал на каникулы с мыслью, что это, пожалуй, последнее лето в кругу родных. Потом начнётся большая жизнь и будет не до них. Но вскоре не стало отца, а вместе с ним ушло затянувшееся детство.
В тот день Алёшка с охоты вернулся поздно. Спал до четырёх часов дня. Разбудил его плач. Плакали братья.
«С чего это они?» — подумал Алёшка, подняв голову, да так и замер. Поперёк входа в чум на мокром брезенте лежал отец, неподвижный, огромный.
Алёшка вскочил и нагнулся над ним.
Широко раскрытые глаза отца смотрели на него. Алёшка
закрыл их, но они медленно открылись и снова уставились с прежним выражением недоумения и страха.
Плакал Алёшка тихо, по-мужски сдержанно, положив голову на мокрую и холодную грудь отца.
Отец ушёл, оставив жене четырёх сыновей.
Алёшка стал старшим мужчиной в семье и хозяином чума. Трудно было, особенно в первый год. Сказывалась интернатская избалованность и изнеженность. И если бы не Пасса с Себеруем, Алёшка сейчас не стоял бы прочно на земле, как говорят ненцы. Несколько месяцев подряд он не приносил с охоты ничего. Однажды нашёл в капкане песца, а рядом человеческие следы. Кто-то подложил ему добычу. Пожалел, значит. Тогда Алёшка впервые после смерти отца заплакал, и у него дрогнула рука, подбиравшая чью-то милостыню.
Алёшка загрустил. Долго глядел в ночное небо, чувствуя рядом тепло собаки. Она всегда устраивалась у него под боком, что особенно хорошо в буранные дни. Вот кому не о чем думать. Погоняла оленей — и отдыхай себе спокойно. Как говорится, сердце молчит и душа не тревожит.
нико проснулась поздно. На улице лаяли собаки, слышались оживлённые голоса, плач маленьких оленей. Торопливо оделась и вышла. У самых дверей столкнулась с большим быком. Тот испуганно отскочил, остановился и, казалось, с любопытством посмотрел на чёрного человека (Анико была в пальто чёрного цвета).
Подошёл Себеруй. Они с Пассой издали наблюдали встречу Анико и Тэмуйко.
— Это олень твоей матери.
— Он меня почему-то испугался.
— Ещё не знает, поэтому и убежал. Попробуй ему хлеба дать.
Себеруй достал из-за пазухи кусок хлеба.
Тэмуйко при виде лакомства заволновался. Сделал несколько шагов навстречу, но опять остановился. От незнакомого человека тянуло неприятным, нетундровым, запахом.
Анико шла к нему, держа хлеб.Мамин олень. Его ласкали её руки. Он хорошо знал маму, может, и любил. Хотелось шепнуть ему ласковое слово, погладить по стройной шее.
Но Тэмуйко, развернувшись, ушёл к стаду и затерялся среди оленей.
Анико растерянно оглянулась на отца.
— Он привыкнет к тебе. Пусть немного погордится.
Себеруй улыбнулся. Ему понравилось, что дочь огорчена. Значит, не совсем чужая.
— Пойдём. Я покажу тебе твоих оленей.
— Моих? Разве у меня они есть?
— У тебя их много, дочь. Третья часть стада твоя. Да, старик один, умирая, завещал тебе своих.
— А зачем мне олени?
Себеруй не ответил. Но Анико поняла, что её приезд он принял за возвращение навсегда. И верит в это. Но оставаться в тундре глупо. Это означает, что надо переучиваться жить. Перестраивать себя. Ломать всё, что достигнуто за четырнадцать лет?! Зачем тогда надо было учиться?
Праздник в стойбище — редкое явление. Здесь не празднуют даты. А вот удачная охота — праздник, сын у кого-нибудь родится — самый большой праздник. Гость приедет — всем радость.
Правда, за последние годы появились Дни рыбака и оленевода. Но их не особо почитают. Для бездельников лишний повод выпить.
Себеруй велел Пассе и Алёшке заколоть двух годовалых бычков. Туши разделали на речке, где снег был чище.
Анико сидела рядом с отцом на нарте, наблюдала за приготовлениями. Повернулась к отцу. Он нюхал табак. Вспомнила вчерашнюю встречу с ним, грязные усы, своё отвращение и ужас. Стало стыдно за себя, и Анико опустила глаза. Увидела, что пальто в шерсти. Испугалась: а вдруг и вши есть? Хотела сорвать пальто, выбить его о снег. Удержалась. Сделать так — значит опять оскорбить отца.
Анико осталась сидеть, только сжалась и незаметно подобрала под себя полы пальто.
Около оленьих туш стали собираться соседи.
Поднялся и отец.
— Пойдём.
«Отказаться? Нет. Получится нехорошо».
Они прошли к месту пира. Перед ними расступились.
Анико неловко села на корточки. Отец подал ей нож с тонким лезвием. Анико поискала взглядом хлеб, но не нашла.
«Хоть бы немножко съесть».
Себеруй подал дочери кусочек сырой печени... Он вспом-
нил, что маленькая Анико очень любила печень; покойная жена, бывало, забирала её всю и солила, чтобы потом давать дочери.
Анико густо посолила кусочек, стараясь выглядеть спокойной. Рот был полон соли, и всё же запах крови чувствовался сильно. «Надо выдержать, надо выдержать...» — думала Анико.