— Праздник будет.
— Утром же был.
— Сейчас ещё больший праздник. Ты встречалась с мамой, поговорила с ней. — Себеруй говорил так, будто действительно знал, что дочь беседовала с матерью. — Она увидела тебя и сейчас радуется, и мы тоже радуемся тому, что ты приехала.
Когда женщины закончили приготовления к празднику, отец поднялся и, как утром, сказал:
— Пойдём.
Опять испытание, но сейчас, видно, серьёзней, чем с куском печени. Пошла за отцом, стараясь улыбаться.
Уселись, как утром. Рядом отец, с другой стороны — Пасса. Прямо напротив парень, который был чем-то знаком, но Анико никак не могла вспомнить, кто он.
Алёшка время от времени смотрел на неё: ну, вспомни, вспомни.
Женщины принесли чайники.
— Надо было костёр разжечь. Чай-то быстро остынет, — проворчала мать Пассы, раскалывая ножом большой кусок сахара. — Или в чуме сидеть.
— Ма, мы не пойдём в чум. Они ведь у нас маленькие, — возразил Пасса и, слегка улыбнувшись, достал из-под колена бутылку спирта.
Жена подала ему ковш холодной воды. Разбавляя спирт, Пасса продолжал, будто жаловался:
— Маленькие у нас чумы. Надо бы побольше да получше, но некому пока думать о чуме. Вот вырастут нашй. — Он хотел сказать «сыновья», но быстро поправился, — наши дети, тогда они поставят нам чумы побольше да потеплей.
— Хватит вам про чумы, — вмешалась жена Пассы и подмигнула матери Алёшки: мол, поддержи.
Пасса налил всем по чашке спирту, высоко поднял свою и сказал, посмотрев на Анико:
— За то, чтобы наши дети возвращались.
Этот тост, видно, понравился. Некоторое время все молча и торжественно смотрели на Анико, потом разом выпили.
Анико чуть пригубила свою чашку. Люди верят, она останется с ними, но как им объяснить, что это невозможно? Пасса поднялся и, обращаясь к Алёшке сказал:
— Приведи упряжку.
Алёшка вскочил легко и радостно, и, пока шёл к оленям, хорошая улыбка была на его лице.
Четыре огромных быка ступали лениво и важно, сонно смотрели большими сытыми глазами и не обращали внимания на людей.
Отец поднялся, подошёл к оленям, погладил каждого по морде, губы его чуть заметно шевелились, будто он давал наказ животным.
— Это, дочка, мамины олени. Почти всех она воспитала сама, когда они оставались сиротами. — Голос его дрогнул, но тут же просветлел. — А теперь они твои. Нарту тебе сделал Пасса.
Ноги сами подняли Анико. Она не знала, что делать. Принять оленей и нарту — значит согласиться остаться, а нет — обидеть людей, искренне желающих ей добра.
Алёшка с волнением ждал её ответа или хотя бы взгляда, он с силой дёргал ножны и, почувствовав, что может невзначай оторвать их от пояса, сел, не спуская глаз с Анико.
— Подойди сюда, — попросил отец.
Анико подошла. Отец передал ей хомут. Принимая его, она уже решила во всём соглашаться сейчас и не портить людям праздник.
Отец поправил урпяжь на каждом быке и сказал:
— Передовым у тебя будет Тэмуйко. Его сейчас нет, но если он в упряжке — ты можешь даже спать в дороге. Сам вывезет к людям. Его твоя мать выкормила грудью.
Анико стояла потрясённая, но её отвлекла мать Пассы. Она подошла и протянула красивую ягушку. Глазки старушки блестели, аккуратно причёсанные волосы белели сединой.
— Носи, дочка. Никогда не замёрзнешь. Можешь в ней спать на снегу, как куропатка.
Не зная, куда деть хомут, Анико растерялась. Все засмеялись. Алёшка взял хомут и глазами показал, чтобы приняла ягушку и положила на нарту. Анико смущённо улыбнулась старушке, её пальцы чуть коснулись горячей маленькой руки, и девушка поразилась: какая она сухонькая! И такие усталые руки шили для неё, чужой, этот хитрый узор?
Мать Алёшки бросила на старушку быстрый ревнивый взгляд и побежала к своему чуму, смешно семеня короткими ножками.
Алёшка с удивлением посмотрел ей вслед. Мать вышла
из чума с молодым румянцем на щеках. После смерти отца Алёшка ни разу не видел её такой. Сияя от гордости, женщина поднесла Анико кисы, настоящие, длинные. Она, оказывается, тайно от всех тоже готовила подарок гостье.
Алёшка растерянно замигал.
Он никогда не видел мать за этой работой. Ох и много хитрости у женщин, если дело касается счастья их детей! Видно, не зря намекала вчера, что за невесткой можно не ездить далеко.
И Окне, жена Пассы, подала свою сумочку, которой все залюбовались.
Анико складывала подарки на нарту, и даже чуткий Пасса не мог бы сказать, что она не рада им. Только Алёшка, сидевший рядом, замечал в глазах девушки растерянность, которую не могла скрыть улыбка.
Потом пили чай.
Анико развеселилась, а когда мужчины устроили гонки на упряжках, переживала и кричала вместе с ребятишками и женщинами.
Победил в гонках Алёшка. Он специально тренировал для соревнования своих оленей, и разленившимся, ожиревшим быкам Себеруя и Пассы было трудно тягаться с Алёшкиными, поджарыми, мускулистыми.
После гонок женщины варили мясо. Пасса с Себеруем завели разговор, интересный и понятный только им: сколько оленей сдать осенью на мясо, какие телята в мать пошли, какие в отца, где лучше ягель.
Анико хотела помочь женщинам, но ей сказали, что она замарает пальто. Походила, поиграла с ребятами, а потом села на нарту, задумалась и не заметила, как подошёл Алёшка.
— Ты меня не узнаёшь?
— Нет. Лицо вроде знакомое, но не помню.
— Алёшка я, Лаптандер. В Белоярске в интернате вместе жили. Ты тогда меньше была, а сейчас...
— Да, сейчас совсем не та. Скажи, что мне делать с этим богатством?
Алёшка не стал притворяться, что не понимает. Он сел рядом и как можно спокойней сказал:
— Это твоё дело.
Помолчали.
— А если я отца с собой возьму? — неожиданно спросила Анико.
— Ну, то совсем смех. Всю тундру рассмешишь. — Алёшка в подтверждение своих слов слегка улыбнулся. — Твой отец всё равно что олень, в стайку не загонишь.
— Почему?
— Будто сама не знаешь. Грамотная ведь.
— И грамотные часто не всё понимают.
— Он всю жизнь прожил в горах. Ему здесь каждый камень и дерево знакомы. Он с ними, как с людьми, за руку здоровается. — Алёшка говорил медленно, спокойно, но по румянцу на щеках видно было, как он волнуется. — Твоему отцу не так просто взять и переехать. Он без чума, оленей и Пассы жить не сможет, тем более в душном городе.
Анико сорвала сухую травинку, повертела её в руке.
— Но ведь привыкла я к городу.
— Даже слишком, — Алёшка усмехнулся. — Тебя, как и других наших парней и девушек, испортил интернат.
— Ты что, против образования? — растерялась Анико, изумлённо рассматривая парня.
— Почему против? — обиделся Алёшка. — Интернат — это хорошо. Но вспомни, много ли молодых вернулось после интерната в тундру. А те, кто вернулся, что они принесли? И грамоте толком не научились, и ремесло своих отцов позабыли. Вот и получаются из нас не тундровые жители, не городские, смесь какая-то...
— Не все же такие, — рассердилась Анико, — а если человек хочет по-настоящему учиться...
Я не о них, — поморщился Алёшка. — Тундра будет всегда, значит, кто-то должен ухаживать за оленями, ловить песцов. Почему бы в интернате вместе со стихами Пушкина не давать уроки охоты, ловкости, выдержки? Ведь есть же профессии оленевода, рыбака, охотника. Вот и учили бы их по науке этому. Они бы вернулись в родное стойбище и сделали жизнь лучше...
Анико бросила травинку и с удивлением посмотрела на Алёшку. Тот перехватил её взгляд, смутился.
— Ну, ладно об этом. Что ты собираешься делать?
Анико пожала плечами, отвернулась.
— Я не знаю, Алёшка. Отца не могу обидеть, но и остаться жить, как вы, не могу.
— Почему?
— Шить, варить, готовить дрова я научусь, но, Алёшка, пойми, ты увидел в оленях и в кочеваниях смысл, а я не вижу... Может, только к старости.
— Хорошо! Я тебя понимаю. А отец? А род? Забываешь,
что ты единственная из рода Ного? Сможешь ли ты там, в городе, продолжить его, не потерять честь Ного? Ведь отцу будет тяжело умирать, зная, что вместе с ним уйдёт и его род. Ты не смотри, что он сейчас бодро ходит...