Что случилось? Разве Себеруй не отдаст свою дочь Алёшке? Он и красив, и ловок, и оленей много...
А Алёшка вспомнил интернат, как он не решался послать Анико записку и она на вечере танцевала с другим, потом с ним же пошла гулять. Алёшка сжимал в руке помятую записку и клялся побить своего соперника. После отбоя дождался его в дверях, но ударить не смог.
И сейчас Алёшка не может победить то, что отнимает у него Анико, теперь уже навсегда. Соперником была жизнь. Анико уехала. Все говорили, что она приедет обратно, но Алёшка знал, что вернуться оттуда, с Большой земли, не так-то просто, тем более ей. Вернуться для неё — это начать всё с нуля.
В ночь после отъезда Анико волк напал на стадо важенок с оленятами. Алёшка дежурил у быков. Двух малышей волк зарезал и оставил, будто в насмешку, нетронутыми. Зато у важенки была съедена вся задняя часть.
Себеруй весь день молчал, и Пасса с Алёшкой ничего не говорили ему, оба уже знали по следам, что это снова Хромой Дьявол.
Женщины не пускали детей на улицу, не разрешали им громко разговаривать. Собаки сердито фыркали, настороженно и немного трусливо поднимали уши, рычали, будто видели недалеко тень страшного волка.
На немую просьбу Алёшки Пасса ответил коротко:
— Не надо. Он не велел. Сегодня будешь караулить важенок. Возьми ещё Буро в помощь Икче.
Вечером, собираясь уезжать на дежурство, Алёшка не мог дозваться Буро. Подошёл к Себерую.
Старик устало поднял голову, и Алёшка увидел, что волосы его, спадающие на лоб из-под капюшона малицы, стали белыми со странной голубизной. Он испуганно посмотрел вокруг: нет ли близко Пассы? Молодое сердце ещё не привыкло к жестокости жизни и к тому, что она за одну ночь способна так изменить человека. А Себеруй смотрел на парня и не мог понять, что хотят от него.
— Дедушка, — Алёшка пришёл в себя и сильно потряс Себеруя за плечо.
— Что? — Глаза Себеруя начали смотреть осмысленно, и он, облизав сухие, запёкшиеся губы, ещё раз спросил: — Что?
— Ты не видел Буро?
— Только что тут был. Я видел.
— Я тоже, — соврал Алёшка. — Но сейчас его нет.
— Буро, Буро, — позвал Себеруй.
Буро не появлялся. Сходили в чум. Его не оказалось и там. Суп, который налил ему хозяин ещё утром, стоял нетронутым. Никто не мог точно сказать, когда в последний раз видели Буро.
...Буро только к вечеру набрёл на след волка. Он не сомневался, что это тот, кого он искал. Запах этого волка навсегда запомнился собаке с того дня, как в чуме не стало доброй и ласковой хозяйки. Шаг собаки прешёл в упругий бег, не медленный и не быстрый. В небольшом лесочке Буро поймал зайчиху, хорошо пообедал и побежал опять. И чем сильней чувствовал запах волка, тем быстрее бежал, а когда запах уже рвал ноздри, Буро помчался изо всех сил, больше не принюхиваясь.
Недалеко от зимника у трёх скал они встретились. Хромой Дьявол почуял опасность поздно и ощутил внутри холод, когда перед ним появилась огромная бурая собака.
С минуту собака и волк осматривали друг друга, и каждый, казалось, взвешивал свои шансы.
Хромой Дьявол начал драку с тоской, Буро — с твёрдой уверенностью. Худая уродливая фигура волка не внушала страха, наоборот, усиливала ненависть и злобу. Рванулись друг к другу молча, не хитря и не прячась. Катались по земле, которая постепенно окрашивалась их кровью. Глухое рычание, лязг зубов, взвизгивание, и больше ничего. Это была жестокая схватка двух кровей, двух жизней.
Голова Хромого. Дьявола болталась из стороны в сторону, ударяясь о камни. В широко раскрытых глазах полыхала боль. Но это была боль тела, а в сердце — глухая тоска по уходящей жизни.
Хромой Дьявол закрыл глаза. Смерть! Вот она и пришла. Так нелепо и глупо, за кусок мяса и глоток крови.
Буро, устав, перестал трепать умирающего и схватил разгорячённой пастью обжигающий комок снега. Но злость не проходила, шерсть на загривке поднималась, а оскаленная морда вздрагивала.
Хромой Дьявол любил жизнь, кровь, любил рассветы и тёмные ночи, когда был хозяином жизни и грозой стад. Любил когда-то своих волчат, логово. И даже теперь он, слабый, больной и несчастный, не хотел умирать.
Буро подошёл было к нему и вдруг остановился... понял, что враг побеждён. Повернулся и, не оглядываясь, трусцой побежал по зимнику. Хромой Дьявол долго не чувствовал ничего, кроме страшной усталости. Зло и голод для него сейчас не существовали.
Прошло время. Тщательно зализав раны, Хромой Дьявол поднялся. Осмотрелся, обнюхал поле боя. Вид и запах собственной крови привели его в позднюю ярость. Впервые за годы одиночества Хромой Дьявол вступил в драку и понял: от него ушло всё — сила, ловкость, нюх. Но злость есть, осталась, живёт ещё ненависть к людям. Хитрость, жестокость, ум — вот что должно заменить ушедшее.
Хромой Дьявол завыл с тоскливой угрозой.
ыла ли уверена Анико в том, что вернётся к отцу? Нет. Впервые в жизни она испытывала ужасное состояние, когда нужно угодить себе и другим.
Угодить сейчас себе — это означает, что потом, через несколько лет, надо будет стоять над могилой отца, чувствовать себя подлой, плакать, зная, что в его смерти виновата и ты. Есть одна такая могила, так зачем вторая?
Пока нет вертолёта, надо найти решение, и не какое-нибудь, а твёрдое, единственное. Анико несколько раз ловила себя на мысли, что она всё время как бы пробует жить, пробует любить, рассуждать, все подготавливаясь к тому моменту, когда начнётся настоящая жизнь, без проб и колебаний, и поэтому решение многих серьёзных вопросов перекладывает на спину времени, так же, как ленивая женщина всё складывает и складывает нестираное бельё в кучу.
Одиночество отца, его боль никак нельзя куда-то отложить, спрятать.
Павел уехал в стойбище по какому-то делу, и Анико, измученная своими мыслями, весь день ходила по посёлку бледная и усталая.
Иван Максимыч догадался, почему она здесь. Ну что же. Время другое, люди другие. Дети уходят от родителей, уходят от земли, от традиций и часто уходят от долга, — это вот обидней всего.
Анико влючила магнитофон, чтобы послушать весёлую музыку и немного отвлечься, но вместо музыки сначала раздался смех, потом голос Павла по-ненецки попросил тишины, а второй голос, усердно закашлявшись, протяжно запел, нанизывая слова на протяжную грустную мелодию.
Это был яробц. Анико отвыкла от них и убрала плёнку. Поставила другую. И тут то же...
— Зачем ему эти песни, Иван Максимыч?
Иван Максимыч сидел у окна, поджидал бригадира девятого стада с пастухами. Он всегда следил за тем, как обслуживают оленеводов в магазине, в пекарне, помогал загружать нарты и укреплять на них мешки, ящики, канистры с керосином и бензином.
— Павлуша любит ненецкие сказки и яробцы. Собирает их.
— Зачем они ему? Он же русский?
— При чём тут русский или не русский? Я тебе скажу: не всякий ненец — ненец. — Иван Максимыч прикрылся газетой.
Анико замолчала. Лицо её вспыхнуло, и Иван Максимыч понял, что сказал слишком резко.
Нашёл старые записи Павла «с криками и гиканьем», как он называл современную эстраду, и принёс.
— Вот, дочка, тут песни хорошие.
Анико поглядела на него и, боясь заплакать, быстро сказала:
— Не надо. Я пойду на улицу.
На следующий день утром Анико зашла на почту спросить, будет ли на днях почтовый.
— Нет, уже был. — Радист торопливо заполнял квитанции и отвечал не поднимая головы.
— А когда будет ещё?
— Только в середине мая. Таня! — крикнул он кому-то. — На, отнеси продавцу.
Анико вышла на крыльцо, присела на детские саночки.
Над горами тяжело громоздились облака. «Где-то там отец. Что он теперь делает?»
Анико представила его сидящим на нарте, перед Буро, и снова зашевелилась жалость. «Как он будет жить один со своим прошлым и ожиданием?»
Кто-то тихо тронул за плечо. Анико обернулась и увидела девушку в длинной малице. С улыбкой на полных губах та радостно ждала, когда её узнают.
Что-то знакомое было в этом лице, в скромной улыбке, глазах.