Он знал, что эта девушка уедет. Она ничего не забирала с собой от него, Павла, хотя все дни,
что Анико была здесь, Павел чувствовал себя встревоженным, возбуждённым, отвечал на её улыбку гораздо радостней, чем хотел.
Внезапно лёгкий шум шагов насторожил Павла. Он полузакрыл глаза и стал дышать ровней.
Анико вошла нерешительно. Длинные волосы её были небрежно заколоты шпилькой на голове, но часть их рассыпалась по плечам. Она, видно, совсем не раздевалась. В полумраке глаза Анико казались большими и влажными, и Павел удивлённо подумал: «Как я раньше не замечал?»
Анико постояла и быстро исчезла. Было слышно, как она легла на раскладушку.
Павел встал и, подойдя к окну, закурил. «Теперь всё, — подумал он. — Уедет. Зачем она приходила? Хотела оправдаться?»
Весь остаток ночи Павел провёл у окна, выкурив пачку сигарет и время от времени задавая себе вопрос: «Ну из-за чего так волноваться и не спать? Вот чудак. Если бы ты её любил, тогда другое дело». И всё равно не спалось. К утру Павел посерел лицом, даже чёрные глаза стали пепельными.
— Летит! — крикнул Иван Максимыч в открытую дверь и побежал к почте. — Вертолёт!
Анико выскочила из-за стола, не глядя на Павла, оделась и, подхватив портфель, остановилась у двери. На лбу у неё блестели капельки пота.
— Не торопись. — Павел накинул шубу и тоже остановился.
— Почему?
— Времени ещё много. Пока он сядет, пока почту выгрузит. — Павел говорил медленно, тихо, и Анико понимала, что значит «времени ещё много», — это время подумать.
Ничего не ответив, она вышла на крыльцо, прислушиваясь к шагам Павла: идёт ли?
К вертолёту подошли вместе. Радист, как и в день приезда, укладывал на саночки посылки, пачки с газетами, по его лицу Анико видела, как он доволен тем, что сегодня люди получат радость с Большой земли: письма, посылки, газеты.
Поставила на землю портфель и отошла в сторону. Нашла глазами старую лиственницу, чуть заметно кивнула ей. Горы холодно сияли над синим горизонтом. Вместо радости Анико вдруг ощутила в себе жалость и, чтобы заглушить её, заплакала.
— Зачем же плакать? — спросил Павел.
— Не надо, Павел, так...
— Пойдём.
Иван Максимыч уже договорился с лётчиками, и один из них обратился к Анико:
*— Что, полетим, студентка?
— Полетим.
— И не жалко родных мест?
— Нет, — ответил Павел, краем глаза следя за Анико.
Она, чувствуя это, отвернулась и встретила торжествующий взгляд продавца. Прищурясь, Анико с ненавистью, не мигая, смотрела на него. Продавец не выдержал, опустил, усмехнувшись, голову.
— Всё? — спросил лётчик, и этот вопрос привёл Анико в смятение и радость.
Она поглядела на Павла.
«Значит, летишь?» — спросили его глаза из-под нахмуренных бровей.
«Что поделаешь», — ответила мысленно Анико и бросила портфель в вертолёт. Надо попрощаться с Иваном Мак-симычем.
Старик подошёл сдержанно, так же сдержанно и молча пожал руку и отошёл.
Павел тяжело шагнул к вертолёту. С минуту молча смотрел на номер, написанный красной краской, пошевелил губами, будто запоминая, и только потом перевёл взгляд на Анико. Глядел в её испуганные глаза и так же молча шевелил губами.
— Ну что, попрощались? — спросил лётчик.
Павел кивнул.
— Тогда всё. Трогай, Андрей. Да, да. Всё!.. — крикнул он своим и, поднявшись в вертолёт, закрыл за собой дверь.
«Всё? — повторила про себя Анико. — Нет, не всё!»
Она села к иллюминатору, но так, чтобы её не было видно.
Павел стоял, распахнув шубу, и фигура его становилась всё меньше и меньше.
рошло полтора года.
Шкуры, домашнюю утварь Себеруй передал жене Пассы. Он теперь живёт у него, только вот с оленями медлит, чувствуя, что, расставшись с
ними, навсегда потеряет всё дорогое, связывающее его с прошлым, ведь каждый олень в стаде — это волнующее воспоминание. Это его труд и труд покойной жены. К примеру, один Тэмуйко чего стоит. А Рогатый?! Нет, Себеруй помедлит. Однако как бы он ни оттягивал это событие, он знал, что передаст стадо Алёшке, и не на смертном одре, а совсем ещё здоровым человеком. Он не любил торопиться, а на ложе смерти человек всё равно что-нибудь забудет сказать или скажет не так, и поэтому надо вовремя до всего додумываться.
И кроме того, у оленей всё-таки есть хозяйка — дочь, и Себеруй ждал, что подскажет ему жизнь, а жизнь должна помочь — не может же она всё время делать больно одному человеку.
Себеруя по-прежнему сопровождает заметно постаревший Буро. Он теперь редко ухаживает за стадом. Правда, не по собственной воле. Люди раньше его самого учуяли в нём старость, и он с ними согласился, но не потому, что считал себя слишком дряхлым, просто по опыту знал: люди умнее.
...Всё это время Хромой Дьявол не беспокоил стадо. Ненцы решили, что он давно умер. Другие волки тоже редко наведывались. Осенью пищи хватает, к чему рисковать.
Только что прошёл дождь. Пахнет мхом, сырыми камнями, больше всего листвой, с которой ещё стекают тяжёлые прозрачные капли.
Деревца стоят полусонные и томные. Осторожный ветер чуть шевелит их верхушки, а потом, словно чего-то устыдившись, как послушный пёс, ложится к их стволам, коричневым от летнего загара.
Тихо. Осенняя тишина полна грусти, тревоги и отдаётся в сердце печалью, но не давящей, а мягкой, несколько сентиментальной: кажется, всё дремлет, объятое приятными думами; две большие каменные глыбы доверчиво прижались друг к другу зелёными замшелыми боками. В узкой расщелине между ними — куртинка простеньких розовых цветов стоит и не шелохнётся, прислушиваясь к еле уловимым звукам большого и сложного для них мира.
Но вот что-то дрогнуло в воздухе. Стремглав пронёсся заяц и мгновенно скрылся за пригорком. Оттуда сразу раздался суматошный писк какой-то птички, и снова стало тихо, но ненадолго.
Теперь ясно слышалось, как кто-то шёл напролом, не боясь быть замеченным или кем-то обиженным. Так в тундре ходят только её хозяева, которым бояться некого.
Несколько мгновений спустя из кустов, откуда только что, выскочил заяц, появился волк. Он понюхал воздух, ткнулся носом в крошечные следы косого на мокром мху и остался чем-то недоволен.
Оглянувшись назад, он лёг. Сильное мускулистое тело с аккуратной короткой шерстью, широкой грудью говорило о молодости и ловкости, а чуть приоткрытые, будто прищуренные, глаза и небрежная свободная поза — о бесстрашии, которым так богата молодость.
Волк время от времени смотрел в кусты и чутко прислушивался, будто ждал ещё кого-то. И правда, скоро раздался хруст сломанной ветки, чьё-то тяжёлое дыхание. Через секунду на поляну вышел второй волк и остановился, чуть приоткрыв пасть.
Молодой волк вскочил и легонько, без звука, оскалился — словно улыбнулся. Глаза его вспыхнули. Второй волк был стар, и, хотя нельзя сказать, что слишком худ, весь его вид вызывал скорей обыкновенную жалость, чем страх или какое-то другое неприятное чувство.
Он сделал несколько шагов к молодому, вернее, проковылял, не поднимая головы. Он словно не видел ничего вокруг себя, потому что голова его оставалась в том же положении, и даже когда молодой подошёл к нему, ткнулся носом в, его шею, он ответил на ласку еле заметным движением куцего хвоста. Потом лёг на землю, где только что отдыхал молодой, и тяжело вздохнул, совсем как человек, который весь день был на ногах.
Молодой лёг рядом, и теперь контраст между ними был ещё явственней и обидней для старого, если только он был способен понимать сейчас обиду. Так иногда распоряжается природа: поставит рядом два деревца, одно без ветвей, со сломанной верхушкой и больной корой, второе — зелёное, радостное, с неугомонным шелестом листьев.
Старый волк всё ещё дышал тяжело — видимо, они прошли немалое расстояние. Он лёг на бок, уронив голову в мох, и только теперь можно было заметить, что у него изувечена одна из задних лап.
Почти слепой, лишённый зубов и чутья, он водил молодого волка по местам, где не раз побеждал врага и не раз был оскорблён. Он как бы передавал в наследство не только