— Родная, — в горле першит, — что случилось?
Она даже не моргает, только смотрит. Смотрит на него своими глубокими, некогда яркими глазами, которые сейчас лишены всяких эмоций. Маринетт коротко вздыхает и поджимает губы.
— Ты ничего не помнишь?
Слишком тихо.
Адриан прикасается увитой какими-то прозрачными трубками рукой ко лбу и качает головой, хмуря брови. Он заставляет себя вспомнить, потому что чувствует: произошло что-то очень страшное.
— Нет, я… Я выпил с ребятами на работе по случаю дня рождения и… Фотосессию перенесли, а потом я… Поехал домой, кажется.
Он замолкает, бегает взглядом по палате, пытается припомнить хоть что-то, но у него ничего не выходит.
— Я больше ничего не помню… Был праздник?
Маринетт впервые за длинный промежуток времени моргает, но не сводит с него взгляда. Слез не осталось, ничего в ней больше не осталось, и она знает, проклятье, знает, что это ее вина. Она чуть усмехается. Обессиленно, измученно, но не искренне.
— Был праздник, Адриан, — наконец начинает она, — в честь твоего дня рождения. Ты очень много выпил, — она делает небольшую паузу и отталкивается от спинки кресла, чтобы на ее лицо попал тусклый свет от лампы возле его постели. — Очень много.
Адриан в ужасе смотрит на ее изувеченное, некогда ангельски красивое лицо, и у него внутри все сжимается от страшного осознания.
— Маринетт, только не говори мне, что это я тебя…
Девушка смотрит на него долгим, пронзительным взглядом, изучает каждую тревожную черту лица, каждую морщинку, коих к его двадцатипятилетию появилось даже слишком много, на его дрожащие руки, на круги по глазами и на пульсирующие, так и не вернувшиеся в норму зрачки. И она вдруг понимает, что… Ничего. Вообще ничего не чувствует.
Маринетт поднимается на ноги, отталкиваясь руками от подлокотников кресла.
— Я подаю на развод, — коротко произносит она.
— Маринетт, — он задыхается словами от того, что услышал, — любимая…
В ушах начинает звенеть, руки становятся влажными, липкими, словно кто-то только надел на него перчатки холодного пота. Он приподнимается на постели, мотает головой, старается взять себя в руки. В голове не укладывается.
— Я не смогу без тебя жить, — выпаливает он. — Никогда не мог. Маринетт, пожалуйста, — сбивчиво, шепотом, — я умоляю тебя…
Она останавливается возле двери, опустив ладонь на ручку, и не оборачивается. И ее пугает, доводит до ужаса тот факт, что она совершенно ничего не чувствует. Она не винит его за то, что он сделал прошлой ночью, и, что самое жуткое, по-прежнему не испытывает своей вины за то, что сама делала с ним эти два с половиной года.
Маринетт умерла внутри. Габриэль всё в ней уничтожил, а она не замечала этого так долго, что не понимала главного: она сама помогала ему совершать это убийство. Значит, если она действительно так себя изувечила, то нет смысла молчать. Нет смысла молчать сейчас.
— Сможешь.
Тревожный вздох за ее спиной.
— Как ты можешь так говорить…
— Я изменяла тебе, Адриан.
Резко. Слова разбиваются пощечиной, срываясь с языка так же просто, как пластырь с раны. Только реальность такова, что под этим самым пластырем все давно нуждается в обработке. Там все смердит грязью, гноем и всевозможной инфекцией. Этот пластырь был на ране слишком долго.
Она поворачивается к нему лишь на мгновение, рассчитывая, видимо, всколыхнуть в себе хоть что-то. Увидеть его гнев, пропитаться им самой, закричать. Заплакать? Нет, вовсе нет. Только бы злости, его злости. Хоть немного. Но он молчит. Стеклянным взглядом смотрит на нее, осознать пытается, принять, наверное, и, главное, вспомнить.
Маринетт горько усмехается. Лучше бы он на нее кричал, покрывал самыми изощренными ругательствами в мире, чем это… Чем ничего. Тишина такая громкая, что хочется попросить убавить громкость. И у нее в груди также: оглушающе тихо.
— Адвокат свяжется с тобой в ближайшие сорок восемь часов.
Ей бы хотелось, чтобы его лицо стояло у нее перед глазами еще долгое время, чтобы оно изводило ее, давало понять, мол, вот смотри, посмотри, что ты с ним сделала, но… Всё ее существо молчало, и она вдруг четко осознала главное: ей плевать.
И это перестало казаться ей чем-то ужасным.
— С таким лицом в модной индустрии делать нечего, — смеется она. — Шрам на всю жизнь, — ведет она пальцем по щеке. — Ангельское личико подпорчено, не находишь?
Маринетт сидит на столе, чуть сгорбив плечи, пока Габриэль стоит рядом и меняет ей пластырь на скуле, копошась с медикаментами, лежащими рядом. Он не отвечает на ее слова, лишь бережно наносит специальную мазь, которую прописал ей хирург, и нежно приклеивает новый пластырь. Убрав бумажки на стол, он наклоняется к ней и, обхватив ладонью лицо, осторожно прикасается губами к ссадине, словно это вылечит все и затянет в мгновение ока.
Девушка закрывает глаза, окунаясь в этот незначительный, но такой значимый момент, после чего обхватывает его руку своей и старается собраться с мыслями.
— Правда разведешься с ним?
Маринетт открывает глаза и чуть отстраняется назад, опуская вниз руки.
— Правда.
— А что потом? — он избегает ее взгляда и без надобности начинает перекладывать медикаменты на столе.
Она следит за его действиями, буквально взгляда не сводит.
— А что потом? — повторяет она.
Габриэль оставляет медикаменты в покое и отходит назад, делая полукруг по комнате и на мгновение хватаясь за переносицу.
— Маринетт, подумай, пожалуйста, еще раз, — просит он. — Я могу просто щелкнуть пальцами, и его отправят на курс реабилитации для наркоманов, на месяц упекут в клинику, как минимум и…
Дальше Маринетт пропускала все слова мимо ушей, потому что осознание происходящего наконец ударило ей с размаху в сознание. Они с Габриэлем так отравили друг друга за эти два с половиной года, что перестали оба что-либо чувствовать к другим, полностью утонув друг в друге. Сейчас она уже не та Маринетт, которая была готова броситься в огонь и воду ради других, чтобы помочь, проявить сострадание или элементарно выслушать.
И он уже не тот Габриэль. Маринетт кажется, что он даже не понял, как сказал, что готов ради нее отправить собственного сына в клинику, в изоляцию. Только бы она была рядом. Только бы она была здесь.
Это уже не любовь.
Они оба берут лишь то, что нравится, то, что им хочется, не считаясь с желаниями других. В начале все было иначе, но это время уже прошло. Они оба забыли за своей болезненной привязанностью друг к другу, что любовь подразумевает другое. Помимо полного доверия, честности и жертвенности должно быть еще кое-что.
Ответственность за свои поступки и умение признавать ошибки.
— Всего месяц, — невесело улыбается Маринетт. — А что дальше?..
Всё это — лишь отсрочка неизбежного. Они оба перестали видеть поле игры, которую затеяли, но Маринетт почувствовала это первая.
— Маринетт, мы слишком часто на виду, — он ее не слышит, — если пресса прознает об этом инциденте, — указывает он на ее щеку, — или, упаси, Боже, о вероятном разводе, то все встанут на уши. Мы станем предметом обсуждений, все переключатся на нас. Не забывай, мы не обычные люди, мы всегда на виду и…
— Что мы делаем, Габриэль?
Она прерывает его резко, не предупредив. Именно так, как она всегда и делает. Мысль потихоньку гаснет в его глазах, когда он поднимает голову.
— М? — не понимает он.
Маринетт слезает со стола и проводит руками по волосам, зачем-то обхватывая холодными руками свою горячую шею сзади. Вдох.
— Два с половиной года бесконечного вранья, уловок и лазеек. И не прекращается это ни на секунду, даже сейчас и…
Дыхание сбивается, она начинает ходить по комнате. Габриэль чуть хмурится, опуская руки в карманы брюк.
— Что ты хочешь сказать?
Она останавливается, поворачиваясь к нему, и громко сглатывает.