Эмма съедает всю положенную ей порцию и бежит играть в сад, Маринетт убирает со стола и, надев на себя вместо майки светлую футболку, чтобы не обгорели плечи, делает слабый хвост на макушке, после чего берет корзину с постиранным бельем и идет за дочкой следом в сад.
К вечеру становится прохладнее, полуденная жара сходит на нет, и легкий теплый ветер помогает свободнее дышать. Маринетт протягивает на веревках белое постельное белье, перекидывая простыни и пододеяльники. Эмма носится между прохладными вещами с разведенными в стороны руками и временами мешается у мамы под ногами.
— Эмма, прошу тебя, — снова едва не запнувшись, произносит Маринетт, — аккуратнее.
— Мама, я поймала ее! Поймала бабочку!
Эмма бежит к маме среди простыней, развевающихся на ветру, чтобы показать ей насекомое с яркими фиолетовыми крыльями, но в какой-то момент вздрагивает, расширяя и без того большие глаза, и замирает на месте.
— Мам, — протягивает она, — у нас тут во дворе какой-то дядя…
Маринетт тут же реагирует, воинственно настраивается, сводит вместе аккуратные темные брови, но, отдернув в сторону одну из простыней, замирает на месте, не в силах произнести ни звука.
Он стоит перед ней, и этих четырех лет будто и не было.
На нем светлые строгие брюки, белая накрахмаленная рубашка и жилет. Острые носы начищенных ботинок сверкают так же, как и всегда. Только вот спина. Нет той прямой, точно игла, спины, нет заведенного за спину замка рук. На его плечи будто бы опустилась непосильная ноша, и он больше не может держать их гордо расправленными.
Маринетт вздрагивает, когда Эмма обнимает ее за ногу, но не отводит от него взгляд. Дюпен-Чен сжимает на мгновение окоченевшие руки.
— Детка, иди поиграй в саду, хорошо? — это был голос кого-то другого.
Эмма кивает, бежит к своей песочнице и тут же находит себе занятие, а Маринетт так и стоит, не в силах оторвать от него взгляд, не в состоянии нормально дышать, не чувствуя собственного тела. Только в груди пульсирует, в самой глубине, за ребрами, за сжатыми в тиски легкими, за медленно бьющимся, истерзанным сердцем.
Пульсирует и болит.
В голове мелькают вспышками мысли, бегут горькой черной лакрицей вдоль позвоночника воспоминания. И их так много, их так слишком, что она не может зацепиться хотя бы за одно, пропуская через себя заново все то, что пыталась похоронить глубоко внутри последние четыре года.
Маринетт приходится приложить немало усилий, чтобы опустить взгляд и заставить себя сделать хотя бы шаг вперед. На негнущихся ногах она медленно направляется в сторону дома, и ей не нужно ничего говорить, чтобы он понял, что надо делать.
Габриэль сжимает в руках светлый пиджак и направляется за ней следом. Зияющая пустота в груди ухает чернотой, сокращаясь и сжимаясь всякий раз, как он слышит ее вздох, шелест прядей волос и тихий шаг.
Он даже не обращает внимание на обстановку дома, только слепо следует на ней, шаг за шагом. Габриэль моргнуть боится, вдохнуть лишний раз. Боится, что это очередной бред его сознания, что ее нет, что мадам Ляиф дала ему ложную информацию, и это не Маринетт…
Это лишь мираж, иллюзия, несбыточная и рухнувшая надежда.
Она ставит чайник на плиту.
Он садится за стол, не выпуская ее из виду, по-прежнему не моргая и не позволяя себе полноценно дышать. Маринетт достает дрожащими руками две чашки, поджимает губы, чтобы лихорадило не так сильно, и достает два пакетика чая. Она старается работать руками, не позволяет мыслям взять над собой верх, а еще она беспокоится, что…
Обернется, а Габриэля за столом нет.
Маринетт заливает чайные пакетики кипятком, ждет пару мгновений, а после берет чашки и все же оборачивается. Он правда сидит за столом, не произносит ни слова, только смотрит на нее. Серое грозовое небо снова покоряется ей, снова, как и тогда. Смягчается, умоляюще просит и разгоняет непогоду.
Дрожащие руки Маринетт ставят на стол две чашки, одну она придвигает ему, сама садится на стул рядом, не чувствуя собственного тела. Сжимается вся внутри, крошится и рассыпается, но внешне выглядит спокойно, даже немного черство и холодно. Годами у мастера училась.
У мастера, что сидит по правую руку от нее. У мастера, что не сводит с нее взгляда ни на одну секунду.
У человека, который по-прежнему не сказал ей ни единого слова.
Потому что он всегда так делал.
Молчал тише всех. Даже с ней.
Чашка с горячим чаем обжигает пальцы Маринетт, но она не чувствует этого. Только ощущает его взгляд на своем профиле, пока сама смотрит в окно, наблюдая за дочерью. Маринетт чуть кивает, немного приподнимая брови и указывая туда, куда смотрит сама.
Боковым зрением Маринетт замечает, как Габриэль медленно поворачивает голову, начиная смотреть в окно.
По короткой зеленой траве бегает босыми ногами девчонка в светлом платье. Габриэль смотрит, как она танцует с шелковым бежевым платком, вылавливая им волны теплого ветра. Девчонка смеется. Светлые длинные волосы спутались немного, летают из стороны в сторону, и малышка убирает их рукой, поднимая над головой шарф. Она замечает родителя и щербато улыбается.
— Мамочка, ты видишь?! Смотри, как я могу! — хохочет она.
И у Габриэля внутри все сжимается. Глаза у девчонки серые-серые. Только ярче, жизнью наполнены в десятки раз больше.
Маринетт старается улыбнуться и чуть кивает дочери, в груди пульсирует все сильнее. Она встает с места, оставляя так и нетронутый чай, который все же обжег ей подушечки пальцев, после чего подходит к окну, обессиленно опуская вниз отчего-то тяжелые руки.
Каждая клеточка тела девушки кричит о том, как сильно она чувствует человека, который встает рядом с ней всего пару секунд спустя. Каждая клеточка ее тела просыпается от долгого сна, кричать начинает, выть, царапать ногтями. Просит, требует-умоляет-пожалуйста.
Его.
— Эмма, — хрипло произносит Маринетт, когда все же находит в себе силы, но продолжает смотреть перед собой.
Габриэль поворачивает голову, чуть опуская ее вниз, чтобы снова смотреть на каждую черту ее лица, на каждую родинку, веснушку на крыльях носа. На каждую маленькую морщинку на молодом лице.
А после медленно тянет руку к ней и касается своим мизинцем ребра ее ладони. Маринетт вздрагивает от прикосновения, громко сглатывает сухой комок в горле. И сама тянется к нему. Габриэль скрещивает с ней пальцы и с дрожью выдыхает, не в силах оторвать взгляда от их сплетенных рук.
И в голове одна только мысль: она здесь.
Маринетт какое-то время стоит неподвижно, сверля взглядом какую-то точку в саду, а после не сдерживается больше. Потому что больше не может. Она чуть опускает голову, закрывает лицо ладонью и с хрипом, громко всхлипывает. Острые плечи девушки начинают дрожать, ноги подкашиваются.
Она снова всхлипывает, не ощущая больше почвы под ногами, и в следующее мгновение понимает, что он обвил ее хрупкое тело руками, подняв в воздухе и уткнувшись носом в волосы с крепко зажмуренными глазами. Маринетт обнимает его руками за шею и прижимает к себе.
Соленые слезы режут щеки, в груди трещат по швам ледники, старательно намерзавшие четыре года в разных уголках ее души. Маринетт гулко рыдает в его жилетку, а затем он ставит ее на пол, обхватывает ее лицо ладонями и сцеловывает каждую слезинку, бережно касаясь кожи губами.
Маринетт улыбается сквозь слезы, не открывая глаз, сжимает холодными пальцами запястья любимых рук, ощущая под кожей бешеный пульс, а он целует каждый сантиметр ее лица, целует тонкую белесую линию шрама на правой скуле, целует испещренный ниточками морщинок лоб и наконец находит любимые губы. И всех этих лет будто не было. Не было.
Не было.
А в саду играет светловолосая девочка с серыми-серыми глазами.