И Катя с муками, как все, нет, труднее, чем все — ведь каменщик — это, что ни говорите, мужская работа, — проходила суровую науку. Свистел над степью жестокий ветер, пробирал сквозь телогрейку, бросал в лицо снежинки, колючие, как стальные опилки. Катя плакала иногда, укладывая холодные, тяжелые кирпичи, а если приходил в эту минуту бригадир, вытирала тыльной стороной варежки щеки и говорила:
— Мороз какой, прямо слезы выжимает.
И бригадир, как тогда, в день первого знакомства, опускал ей на плечо сильную осторожную руку и говорил:
— Ничего… Вот погоди, весна настанет — будет легче.
И мороз как будто смягчался от слов бригадира. А Катины руки становились крепче, словно бригадир отдавал им часть своей силы.
Миновали дни, и настала весна. Сошли снега, по-новому, тепло и приветливо засияло солнце, и все переменилось, как обещал Васин. Наверно, перемены совершались каждый день, но маленькие перемены не замечались, а тут однажды Катя окинула взглядом стройку и увидела, что все другое.
Было поле — и нет поля. Пять новых кирпичных корпусов поднялись до крыши. Беспрерывно снуют по строительной площадке автомашины, три экскаватора роют котлованы под новые корпуса. Кирпичи, доски, железо, темные отвалы сырой земли загромождают площадку, на которой еще прошлым летом, должно быть, колосились хлеба. А сколько кранов! Один, два, три… Не меньше двух десятков.
Да, все переменилось. И Катина жизнь тоже. Уже нет вагончиков, в которых жили первые строители, — выстроили общежития. Вон они виднеются. Окна горят от солнца, словно в пламени. Не приходится больше кипятить чайники на костре и по очереди стоять за колбасой и хлебом на всю бригаду — открыли столовую. И профессия каменщика — не такая уж она недосягаемая и не такая уж она мужская, ну-ка отличите кладку — где вели ее мужчины, а где Катя Малышева? Не можете? Вот то-то и оно!
Могла бы Молекула работать всю жизнь каменщицей, да только манит ее высота. Задумала Катя стать крановщицей, и не просто задумала, а ходит после работы заниматься на курсы крановщиков.
Вот такие произошли на стройке и в Катиной жизни перемены. А еще стала она получать письма. Каждую неделю письмо, а иной раз и два. Катя хмурая и задумчивая ходила после каждого письма, смотрела себе под ноги и молчала.
Бригадир всегда замечал ее настроение. У другого кого из бригады случится переживание — не видит, а тут между глаз не пропустит.
— Что, Молекула, нос повесила?
— Да ничего. Так.
Потом откуда-то прознал про письма, хоть письма приносили в девичье общежитие. Подсел в обеденный перерыв, сам папиросу незакуренную в руках мнет, сам, не глядя на Катю, спрашивает:
— Кто тебе письма шлет? Родители?
Катя вздохнула.
— И родители шлют.
— А еще кто? Парень?
— И парень тоже.
Папироса у бригадира переломилась, отбросил он ее, так и не закурив.
— Что же он тебе пишет? Любит?
Катя искоса взглянула на могучую фигуру Васина, тихо сказала:
— Любит. Меня любит. И море. Море больше. Ну и пусть.
Она встала, не хотела говорить больше про те письма. Бригадир тоже встал, но все-таки спросил еще:
— Моряк, что ли?
— Нет. Домик у него на берегу моря. И сад. Сейчас уже цветет. Сидишь в беседке, и сквозь ветки море видно. Чудо!
— Что же уехала от этого чуда?
— Другое, свое хочу сотворить, — объяснила Катя, задумчиво глядя в лицо бригадиру. — Это разве не чудо, что мы с голой степью сделали?
— Понятно, — сказал бригадир. — А садов таких здесь не будет. И моря не будет.
— Знаю, — кивнула Катя. — Всю землю в одни руки не заберешь.
Они поговорили, и все пошло по-прежнему. Катя работала и училась, и шли ей письма, она их читала, а сама ходила грустная. А бригадир однажды в воскресенье уехал в город. Уехал на автобусе, а вернулся на мотоцикле. Купил мотоцикл, чудак. Нет чтобы новый костюм купить, на первомайский вечер явился в стареньком, а вот мотоцикл отхватил.
Но потом ребята в бригаде сообразили, что мотоцикл приобретен с прицелом. Стал бригадир в свободное время кататься: то по степи носится, то в город поедет. Да не один, а с пассажиркой. Сам на водительском месте сидит, правит, а Молекула на втором седле. Ничего ей, наверное, не видно из-за его широкой спины, а все же прокатиться не отказывается.
Мало того — бригадир обучил ее мотоцикл водить. Уже теперь она сидит впереди, а он пассажиром. И вся степь перед ними ковром расстилается под вечерним солнцем, и дороги, и деревни, и лес в отдалении на виду.
Только вышло однажды что-то у них неладное. В воскресенье уехали на речку, бригадир с вечера говорил ребятам, что весь день будут они с Катей купаться да загорать, и похоже всерьез на Катю рассчитывал, а часа через два слышат ребята: тарахтит мотоцикл. Повысовывались из окон, глядят и понять ничего не могут. Катя одна на мотоцикле приехала, поставила его возле мужского общежития и ушла в свой корпус.