— Но Фредрик, — начал он с мольбой. И заревел, не дождавшись конца предложения.
Я повернулся к нему спиной. Не будь я таким большим, я бы тоже с удовольствием заплакал. К тому же одежда вся провоняла овчарней и запах не выветривался.
— Что же ты не идешь к своим дружкам? — крикнул я и тут же завелся по-настоящему. — Иди, иди. И передай этим вонючкам, что если они давно не получали по шее, то милости просим. Пускай приходят.
Я сорвался с места, обогнул дом и, чтобы Малыш не мог меня догнать, бегом помчался в парк. Остановился я, только оказавшись в самой-самой гуще.
Между кустами и деревьями уже растеклась ночь. Сквозь редкие прорехи в темную, пригнанную крону эвкалиптов просвечивало блеклое небо и несколько тусклых звезд. Остро пахло гнилушками, ноги мокли и скользили по опавшей листве. Я с проклятьями продирался вперед, во мне все так клокотало, что я не мог прислушаться — нет ли голосов, я просто не различал звуков. Попадись мне сейчас кто-нибудь из мальчишек, да хоть все, я б накинулся на него с кулаками. Но кругом безлюдно.
Неожиданно вырос павильон. Я остановился и прислушался. Громко стучало сердце, похоже, оно рассыпалось по всему телу. Я глубоко вздохнул.
— Рикардо! — позвал я как мог громко. В верхних долях зашкалило, и крик перешел в свист. — Рикардо, io sono qui! — Я подождал чуть-чуть и крикнул то же еще раз, прибавив целый ряд слов из арсенала Джуглио.
Мертвая тишина. Я вслушивался, открыв от усердия рот, но не слышал даже голоска своего Малыша. Тогда я завыл протяжно, как волк или сова.
Что-то промелькнуло в кустах и скрылось. Дыхание восстановилось. Снова шорох. Я отыскал камень поувесистей и изо всех сил запустил им туда, откуда доносился шелест. Кошачий визг. Хорошо. Я пошел к резко белевшему павильону.
Вздумал было написать на колонне что-нибудь, ругательство, угрозу или просто хоть что-то, но не нашел ничего подходящего, да и не знал толком, что писать.
Ярость выдохлась. Теперь я не понимал почему. Почему я примчался сюда как ужаленный? Что я здесь забыл? Павильон пустой и бесстрастный, и луна, пустая и бесстрастная, освещает пустой и бесстрастный парк. И сам я опустошен. К тому же холодно и сыро.
Оставалось только одно — пойти назад. Потихоньку пробраться в отцову каморку. Но как стронешься с места: руки-ноги не гнутся, весь как заводной. Такому прокисшему духом до пансионата не добраться.
Я опять опустился на ступеньку. И снова увидел этот павильон, облепленный мальчишескими телами. Я прижался лбом к ближайшему столбу: казалось, камень еще хранил отзвуки их голосов. Они же ведь на самом деле совсем-совсем крошечные.
Он, подумал я, взглянул на них, и лицо исказилось в презрительной гримасе. Он встал к ним спиной. И вскричал:
— Телемах! — От раскатов его голоса дрогнули колонны и с торопливым шелестом посыпалась листва. — Угости-ка их вороненой сталью! — И с натянутой тетивы звенящих луков сорвались стрелы, возвещая быструю смерть. С бабьими криками заметались убогие между скамьями и решетками. Споткнувшись, многие принимали смерть на коленях, не успев встать. Обожравшиеся, пьяные, они сбивали друг друга с ног под общие стенания и вопли, но громче всех был голос его, напоенный обжигающей ненавистью. И била фонтанами кровь из их глоток. И свистел меч Телемаха, отсекая от туловищ руки и ноги, головы отшвыривал он ногами, и они мячиками сыпались вниз по склону.
Но совсем не щадил себя Телемах, и много врагов противостояло ему. И ослабла от тяжелого меча рука. И вот уже вонзил враг свое копье в ноги выдохшегося Телемаха. Но ОН — тут как тут: троих нанизал на пику, остальных раскидал по сторонам, всех умыл кровью. Потом наложил повязку на кровоточившую рану Малыша и сказал, что ничего, до свадьбы заживет.
Исполнившись достоинства, пошел я домой. Внутри меня все смеялось. Желтый зрачок черного вечернего неба силился рассмотреть меня сквозь загустевшую листву.
3
«Фантастика, всего за месяц!»
Это сказал отец в перерыве между двумя классами. Только что на наших глазах двадцать пять девиц лет четырнадцати скакали; прыгали, махали ногами и делали неуклюжие пируэты под писклявое пианино. Отсутствующие взгляды, дрожащий пол, ритмичный тетин счет: «И раз — и два — и три — и четыре, и раз — и два — и три — и четыре!»
Сейчас она стояла, облокотившись на станок, на лбу блестели бусинки пота. На плечи наброшен плед, на ногах неизменные серые гетры толстой вязки, у самого устья завернутые двумя колбасками. Она улыбается. Вид чуточку усталый. Папина реплика повисла. Я удивленно переводил взгляд с одного на другого.