Крестьяне из окрестностей Сан-Романо в своих коричневых одеждах столпились за рамой картины. Изможденные, грязные, с горящими голодом глазами. Сборщики неписаной подати: одежды мертвецов. Для недобитых у них припасены длинные ножи. Вот-вот кольчуги будут нацеплены на сломанные колья, а печатки и амулеты от всех болезней и насильственной смерти перекочуют во вместительные котомки. И затрепещут на ветру разбросанные по скирдам разорванные рубашки тонкого шелка и бархатные штаны. Хриплое оживление, предвкушение. Солдаты, спасающиеся бегством в одиночку, далеко не уходят.
Но флорентийцы не учли меня. Сегодня я спасу Пизу. Со своими отборными рыцарями я бросаюсь в самую гущу. И поражение, которое пизанцы, к своему отчаянию, уже отчетливо ощущали, мы превращаем в пиршество победителей. Самоуверенные флорентийцы цепенеют от страха. Кто этот кондотьер, откуда он свалился на наши головы? Плюмаж на его шлеме указывает на нордическое происхождение. В задних рядах затрясли набитыми кошелями. Заманчивые предложения из-под опущенных забрал, посреди ударов и взмахов мечей. Но нет, за это он не покупается, флорентийцы могут оставить свои флоринты себе. Лучшая девушка Пизы ждет своего триумфатора домой. Такую монету лживым флорентийцам нечем крыть, во Флоренции ни одной девушки не сыскать!
Но как быть дальше? Победили ведь все-таки флорентийцы?!
Чушь, плюнуть и растереть. Что может противопоставить мне и моим верным воинам история, извращенная пропагандой, обманутая купленными монахами и неверно понятыми источниками? Флорентийские солдаты повержены, рыцари спешены, лошади ржут и мечутся в панике, а прославленный полководец Рикардо Строцци, поняв, что битва проиграна, решает спасаться бегством. Быстр его конь, но где ему тягаться с жеребцом кондотьера — и точным ударом сражен полководец. Шлем расколот, голова тоже, меч утоплен в живот по эфес. Расчлененным надвое остался полководец лежать на поле брани.
Выходя из зала, я поймал улыбку вахтера и прикончил и его тоже.
Свет облил нас с ног до головы, едва мы с отцом высунули нос из музея. Он затопил все вокруг, людей, статуи, дома… Он упивался своей мощью, и я втянул запах жареных каштанов, холода и кожи. Все это мое, и ноги сами собой рвались в пляс. Я мог полететь в любую секунду! Голуби на пьяцца Синьория обступили меня, приветственно хлопая крыльями. Лошадиный дух свежо и терпко ударил в нос на пьяцца Тринита, и мне показалось, что вода в загаженном Арно бурлила с веселым бульканьем.
Но на парадной аллее пансионата я вцепился в папину руку, влажный нутряной дух парка лег мне на плечи. Из окон наших комнат я украдкой наблюдал за перемещениями противника в зеленой чаще. Победа при Сан-Романо больше не грела, обед неумолимо приближался с каждой минутой.
Я сижу, съежившись, в столовой и хороню честолюбивые мечты. Злорадный смешок возник одновременно с топотом детских ног в прихожей, а за нашим столом стало неестественно тихо, как будто взрослые все знали. Но ведь не мог же он? Я вопросительно посмотрел на Малыша. Он ответил ангельски невинным взглядом голубых глаз, который мог означать все что угодно. Я попробовал отстучать ему вопрос под скатертью, но он не понял — или сделал вид, что не понял.
Они входили один за одним. Наплевать на них или опустить глаза? Нет, я должен выдержать их взгляд! Каждой клеточкой я испепелял их, и вдруг они стушевались, заерзали, ища себе место и отворачиваясь! Но тут же новая опасность: они перемигиваются! И… Нет… Ни смешка, ни улыбки, ни шуточек.
Обед подан. Когда начнутся наказания? Одна пощечина за соседним столом — это что, все? Все как всегда — все не так. И не понять, куда клонится. Что затевается. Западло столь изощренное, что пансионат как будто парализовало.
За десертом я почувствовал первые признаки этого. Слабые, вскользь, непонятно чего знаки — не то что знамения. Я натянулся, как стрела арбалета, готовый ко всему. Пищу забросал в себя, даже не заметив.
Оно пришло слабым гулом. Мажорной музыкой заиграло в голове. Растеклось, заполнило меня до краев — и выплеснулось. Кожа не могла сдержать такого напора. Оно просачивалось сквозь поры. Да, да, так и было. То мистическое, зародившееся где-то в глубине тела, подчинило себе все. Меня не трясло и не тошнило, не было ни жарко, ни дурно, я чувствовал себя сухим, чистым и несгибаемым, как металл. Отчего-то я оглянулся, ища кого-то, прежде незнакомого. Как если бы случившееся со мной было реакцией на него. И все отступило, но тут же по всему телу пошла щекотка, такая въедливая, что я рассмеялся. Меня разморило, поклонило в сон, и все мои страхи вдруг ссохлись, превратились в пыль.