Остальные подождали на дороге. Вскоре те оба подошли к ним и совместили путь. Никто не пытал их по поводу окончательного решения. Посчитали таковое любопытство неуместным.
– Кстати-тати, – обратилась Татьяна Лукьяновна к вознице, – у вас ведь тоже нет своего дома, я слышала, продали вы его нашему архитектору. Где жить-то собираетесь?
– Да, пока я похож на цыгана. Живу в палатке с телегой. Но деньжата есть, – ответил тот с ухмылкой, – куплю тут что-нибудь.
– Ага, ага, – вставился Потап, – я даже знаю одно местечко.
– Ну и ладненько.
В Муркаве их поджидали архитектор со священником. Они влились в общую компанию и остановились подле поля деятельности. Там был готов накрытый стол. Матушка Зоя поправляла столовые приборы на нём.
– Это у нас первое испытание на командный настрой, – почти торжественно произнёс Отец Георгий и повёл мягкой рукой вдоль стола, – рассаживайтесь и приступайте.
Собранная артель, теперь более тесно сколоченная состоявшимся застольем, имеющим и символическое значение, обрела некоторого рода вдохновение. Затем, столь же сплочённо взялась за строительную деятельность. И талант Татьяны Лукьяновны никому не позволял прохлаждаться.
Во все последующие дни длилась налаженная работа. Порой, из любопытства, приходили местные жители. Не подолгу топтались они на стройплощадке, и неведомая сила сметала их обратно вдоль улицы. Но один из них всякий раз выискивал щедрого господина, выдавшего ему пятитысячную ассигнацию.
– Ну, где этот молодец-дец? – едва воротил он языком, – где родной-дной? – И приставал к каждому, – дай стольник…
46. Скоротечное время.
Насладившись отдыхом, сдобренным чудесными зрелищами естества и необычными приключениями, ранней осенью отпускники засобирались в столичный город, оставляя тут бывшую атаманшу. Тем более что она уже стала постоялицей у Потапа в Пригопке. На прощанье с дивным краем, Ксения и Мирон-подпольщик повели всех остальных к тому месту речки Бородейки, где с ними приключались незаурядные происшествия. По пути Мирон оживлённо приготавливал своих товарищей к знаменательной встрече. Однако, приблизившись к наклонной полянке с указующим камнем, заросшим многовековым лишайником, им показался злодеевский бронемобиль. Тот одиноко стоял, скосив передние колёса вправо. С его стороны веял ветерок и доносил оттуда неприятный запах жжёной кожи.
– Обязательно кто-нибудь всё испортит, – сказал Мирон.
Не сговариваясь, путники замахали руками. Как бы отпихивали запах вместе со зрелищем. И, не испытывая сомнения, обратили туда спины, поспешно ступая обратно. Ксения и Мирон переглянулись, пожали плечами.
– И хуже всего, – сказала Ксения, – даже очень плохо, когда кто-то способен испакостить не только прощальную прогулку, но и сами эти чудесные края.
Поэты лишь вздохнули, а учёный-эволюционист высказал опасение:
– И всё тутошнее наше времяпрепровождение?
– Ну нет, не беспокойтесь, вам такое спасибо, что и оценить его нет никаких поэтических слов, – прогудел Николошвили,– поездка наша удалась до такой степени, что на всю жизнь вдохновения хватит. – А? – он обратился к Авскентию.
– Да, – ответил он, – не будем считать этот случай ложкой дёгтя.
Похоже, и все остальные согласились с обоими поэтами, поскольку не последовало ни единого звука. Они лишь создали улыбку. Кто пошире, кто чуть заметно, кто с беглым сомнением, а кто даже сопроводил её лёгким смешком попутно с покраснением щёк.
– Только вот нашу собирательницу, похоже, надолго потеряли, – сожалел Абрам Ицхакович.
– Угу, как и тебя по пути сюда. Правда, ты быстро нашёлся, – Мирон обвёл взглядом всех путников, но не получил одобрения шутке.
– Ничего, ничего, – Ксения снова набрала румянца на щеках, – теперь у нас будет местом встреч Думовея-Муркава. Правда?
– Верно, – согласился Авскентий, – и снова у Татьяны Лукьяновны. Мне кажется, что она отсюда уже не уедет.
– Ага, ага, – Николошвили даже повысил голос до тенора, – ага. Тем более, автобус есть.
Тут послышалось лёгкое ржанье издалека. Все повернули туда головы. На взгорке показался конь изабелловой масти и ещё раз издал ржанье. Да более звонко, с неким подыгрыванием. Мотнул головой, отдав из глаз аквамариновые искорки, и стремительно удалился.
– Вот, – сказал Денис Геннадиевич, – теперь действительно случилось настоящее прощание.
Настала осень. И зима.
Пришла весна.
Началось лето.
И ещё таких же перемен случилось пару раз.
Василёк, частенько уходил за Думовею, а заодно и за пределы текущего времени по своим или иным потаённым делам, а, может быть, и с целью просто лишний раз глянуть на свою колыбельку – Сусанину гору. И каждый такой поход осквернялся одной и той же картиной, изменяющейся лишь временами года. Он косым взором ухватывал там слегка покосившийся злодейский бронемобиль, укрытый то опавшими листьями, то снегом, то слишком высокой травой. И его одолевало нехорошее предчувствие. Разок, по весне он подошёл к машине, заглянул внутрь, зажимая нос. Заметил вставленный ключ зажигания. Можно сесть туда, повернуть ключ да поехать куда хочешь. Но никто ни разу этим не воспользовался. И Васильку тоже не желалось на нём ездить. Более того, лишь усилилось отвращение. Он, как у него водится, ни с кем не делился впечатлением и предчувствием. Возвращался и принимался за любые дела. Был и плотником, и каменщиком, и просто подсобником. Не забывал наведываться и в Римки, чтоб посидеть на крылечке с Ольгой Анастасьевной да полюбезничать с ней о жизни. В духе философском да научном, или совсем ином, – никто не слышал. Её матушка и бабушка тому не мешали. Дело молодое, говорили они. Но Анастасий, приходя домой и слыша о визитах Василька, всякий раз качал головой и повторял: «о жизни, ишь, о жизни». И сам о ней задумывался, припоминая и Потапа с его смыслами.