– Он отдал её в качестве взятки, за всяческое беззаконие. Она ему давно не принадлежит.
– Так, стало быть, и мыслей своих нет у него. Они принадлежат хозяину его души. Он, безусловно, чужой сам себе. Чужой до абсолютной враждебности. Ему попросту нельзя встречаться с самим собой, этим инструментом своего хозяина. Его теперешняя жёсткая кровь и растворённая в ней сила, не знающая добра и зла, не перестанут циркулировать через пагубное сердце ровно до тех пор, когда оно будет остановлено. И его поступки окончатся.
– Убийство? Георгий, убивающий змия? Нет. Тогда выйдет жертва. Злодея сделать жертвой ведь легко. И он будет чем-то равен Васильку.
– Значит, средства избавиться от него, нет?
– У меня нет. Я при помощи Молева могу только созидать. Уничтожение мне непосильно.
Тем временем обитатели ещё пары домов Муркавы подтянулось к руинам храма. Раздались вздохи и плач. Шло время. Никто не расходился. Рассвело. Стали подходить некоторые люди из Пригопки и Римок. Прибыли и кое-кто из Думовеи. И глядели на зодчего, будто соболезнуя ему и с затаённым выражением некой мольбы.
Он вытряхнул из футлярчика Молево, тот кусочек, величиной, условно говоря, с горчичное семя, сжал в ладони музыкального склада, слегка разжал и приставил к глазу, будто некую подзорную трубу, повторяя этот прежний жест, помогающий ему сосредоточиться. Уловил восходящие потоки совершенно ясного дуновения. Покрутил в себе подобие колков подобия музыкального инструмента. Настроился. Мысль его выкристаллизовывалась на композиционный лад бывшего тут здания, и её колебания перенеслись по направлению взгляда. Там, найдя будто давно ожидающее согласие, наступил резонанс с таинственными частотами пространственных колебаний, и руины, испытав явные сдвиги, начали так же выкристаллизовываться, следуя мысли зодчего. Чистое пространство, абсолютно прозрачное, создало в себе прежние формы храма, поглотив руины. Стены, своды и кровля обрели прочность, тысячекратно превосходящую любой мыслимый и немыслимый строительный материал. Зёрнышки мозаики вновь нашли свои места, сложив собой святые лики. Селяне ахнули и поддались неописуемой радости. А прозрачная крепкая церковь вместе с её живописным и мозаичным убранством открылась для всех людей, далеко простирая приветливые объятья живой истины. И каждый селянин уже смог бы сам отзываться на них и созидать подобие храма в сквозистых глубинах собственного сердца. И лица людей отражались в прозрачной зеркальности гладких стен, словно пронзая их и углубляясь внутрь.
Священник вопросительно глянул на зодчего. Тот понял вопрос и ответил:
– Помните, мы беседовали о ветвях творчества? Искусство, наука, молитва. И говорили, что оказалось бы чудесным, если бы все они воссоединились в общую полноту. Наверное, это и произошло только что.
Отец Георгий ничего не сказал. Он только мягко улыбнулся, подумав:
«Открытая церковь. Открытая. Всем открытая. Возможно, в этом и заключается её назначение».
А затем, распознав приближающегося Борю, крикнул ему:
– Ну что, статейка твоя, гениальная и неповторимая, готова?
Боря, глянув на свершившееся тут возведение, опустил маленькие руки, поросшие редкой шёрсткой, и сказал сокрушённо:
– Да не статейка, а целая книга. Было дело. Было. Части из неё даже опубликованы. Но о том, что я теперь вижу, и написать-то невозможно.
И он ещё раз обновлённым взором вглядывался в неопознанную им реальность и там наблюдал теперь уже действительно полное единство природы, искусства, духа и людей. Тот некий едва уловимый чёрный крап, что ещё недавно здесь примешивался и оседал, сам собой сошёл на нет.
– О таком и написать-то невозможно, повторил он.
– Верно, – сказал священник и обратился к зодчему: – А с тем субъектом, проглотившим Молево, что будем делать? Ведь надо его одолеть.
Тот спокойно ответил:
– А ничего наступательного. Вы же говорили, что церковь не занимается ни нападением, ни обороной. И добро не делает того же. И любовь. Тот субъект будет лишь отброшен на прежние позиции. А там и умрёт сам. Ведь его настоящие прежние позиции – небытие.
И действительно. Показывается мужичок, вечно пьяненький. Он энергично приближается к редкой толпе.
– Там, в овражке лежит мёртвым этот, барин, который весь в белом, – говорит он ровненько, ничуть не заплетая язык прежней косностью. – Я, как увидел, так сразу и протрезвел.
Народ немедленно двинулся туда. С высокого берега овражка можно было узнавать собственные отражения в стенах прозрачного храма, вновь возведённого.