Я беспомощно смотрю, как свет от фонарика скользит по краю кровати с балдахином и по поверхности лоскутного покрывала в цветочек, которое натянуто на лицо человека, точнее, где оно было раньше — судя по размеру и расположению темно-бордового пятна на ткани. Я не решаюсь стянуть его вниз. Мне это и не нужно. Светло-русые волосы, веером рассыпанные по рваной подушке, которая усыпана перьями и пропитана густой, как смола, кровью, говорят все, что мне нужно знать.
Миссис Уильямс уже не спасти.
Надеюсь, что еще не слишком поздно спасти ее дочь.
Мои ноги приходят в движение, кишки скручиваются, а руки сжимают фонарик, как спасательный круг.
И это не потому, что мне страшно.
Теперь я точно знаю, где ее искать.
В конце коридора музыка звучит громче, поэтому последняя комната слева должна быть той самой. Я шагаю по покрытому ковром полу и поворачиваю ручку. Я не стучу, не выжидаю и не распахиваю дверь с безопасного расстояния. Все мои инстинкты выживания вылетают в гребаную трубу, когда я прорываюсь через последнее препятствие, стоящее между мной и моей девочкой.
Первое, что я ощущаю — это запах. Он не трупный и металлический, как в остальном доме. Он такой же ароматный и сладкий, как недавно приготовленные ванильные булочки. Я закрываю за собой дверь и делаю глубокий вдох, как утопающий пловец, вынырнувший на поверхность воды. Знакомый запах наполняет мои легкие и поднимает настроение. Оглядывая комнату, я повсюду нахожу его источник. Зажженные свечи освещают каждый уголок маленькой комнаты Рэйн. Я выключаю фонарик и убираю его обратно в карман, осматриваясь в уютном пространстве. Кое-где на полу лежат тетради и одежда. Вдоль левой стены расположены книжные шкафы с беспорядочно расставленными книгами и безделушками. Кровать и письменный стол занимают большую часть правой части комнаты. И там, на этой кровати, спит моя собственная Спящая красавица.
Она лежит на животе поверх покрывала, представляя собой воплощение совершенства в этом гребаном доме ужасов.
Я пересекаю комнату в два шага. Первое, что делаю — это хватаю с прикроватной тумбочки светящийся телефон Рэйн и нажимаю на паузу. Кладу его обратно и облегченно выдыхаю, когда эта гребаная песня прекращается, и вокруг нас воцаряется тишина.
Рэйн лежит лицом к стене, поэтому я сажусь на край кровати и провожу рукой по ее блестящим черным волосам. Они кажутся такими гладкими под моей ладонью. Гладкими и реальными. Ничто не имеет значения за пределами этих четырех стен. Хаос, опасность, разлагающаяся смерть. Ничего этого не существует. Есть только я, мой спящий ангел и безмолвное чувство покоя.
— Рэйн, — шепчу я, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в висок.
Но когда мои губы касаются ее кожи, моя иллюзия счастья рушится.
Она холодная. Слишком холодная.
— Рэйн! — Я легонько трясу ее за плечо и наблюдаю за тем, как ее безвольное тело безжизненно двигается.
— Твою мать! Рэйн!
Я вскакиваю на ноги и переворачиваю ее к себе лицом.
И это то же самое, что снова заглянуть в глаза Лили.
Фиолетовые губы.
Фиолетовые веки.
Пепельная кожа.
Я опоздал.
Я чертовски опоздал.
— Просыпайся, Рэйн! Ну же, детка! Очнись!
Мои глаза и руки обшаривают каждый дюйм ее тела в поисках пулевого ранения, перерезанного запястья, хоть чего-то, что могло бы объяснить, почему она, черт возьми, не просыпается. Но я ничего не замечаю. Никакой крови. Никаких порезов. И только разорвав ее фланелевую рубашку, я нахожу ответ.
Или, точнее, не нахожу.
Драгоценный пузырек гидрокодона исчез.
— Черт возьми, Рэйн! — мой голос срывается, произнося ее имя, как приливная волна, сталкивающаяся с волнорезом. Затем я прижимаю пальцы к яремной вене, пытаясь нащупать пульс, который, знаю, что не почувствую.
— Черт возьми, — шепчу я, притягивая ее безжизненное тело в свои объятия.
Я кладу ее руки себе на плечи и сильнее прижимаю к груди.
— Мне очень жаль, — слова звучат как беззвучные рыдания.
Я крепче сжимаю ее тело и зарываюсь лицом в ее шею. Ее пальцы едва касаются ковра, когда я раскачиваю ее взад и вперед. Раньше ей это нравилось. Это ее успокаивало.
— Мне так чертовски жаль.
Я обнимаю ее за ребра, прижимаясь к ней так же, как прижимал к груди ту проклятую подушку.
«Тебя любят», — гласила она.