====== Глава 1. Одинокий ребенок ======
— Урод! — Ненормальный! — Лучше бы ты не рождался, маленький ублюдок... Взгляды. Они везде. Постоянно. Холодные, равнодушные, глумливые, презрительные, жаждущие, чтобы ты сломался. Почему ты еще борешься, мальчик? За что ты столь отчаянно цепляешься своими крошечными пальчиками, у тебя ведь ничего нет? Они всегда провожают тебя. Безразличные, отстраненные, ненавидящие, несущие лишь глухое отчаяние в детскую душу.
Они смотрят. Смотрят, смотрят, смотрят и ждут, что ты сломаешься.
Ждут-ждут-ждут.
Так почему ты все еще смотришь на них пустыми глазами, почему на твоих запястьях еще нет рваных ран от того ржавого гвоздя, что ты хранишь под стареньким дырявым матрасом? Почему ты все еще ходишь, почему еще портишь воздух своим дыханием, мальчик? Почему ты все еще мозолишь глаза добропорядочным гражданам, что отводят взгляды, видя, как ты изломанной куклой лежишь на мокром асфальте?
Почему ты еще мыслишь, ты ведь уже живой труп?
Тишина. Лишь стук капель, лишь глухой свист ветра, лишь редкие раскаты грома, лишь топот редких спешащих домой прохожих нарушали ее, окутавшую ночной Литтл-Уингинг.
Там в одном доме тепло улыбалась симпатичная сухощавая женщина с длинной шеей, подкладывая больше салата полноватому мальчику, что весело улыбался, слушая рассказы толстого отца, который, поглаживая усы, самодовольно улыбался, рассказывая как поймал однажды на рыбалке огромную щуку.
И столько света было в этом доме, столько уюта и семейного тепла, что никто бы даже не подумал, что что-то с этой семьей не так. Никто бы не заглянул в чулан под лестницей и не увидел бы продавленный матрас с дырявым покрывальцем, никто бы не нашел на наспех прибитой полке разбитые очки-велосипеды, множество раз склеенные скотчем, никто бы не заметил толстого черного паука с фиолетовым узором на блестящей спинке, что лениво плел свою паутину прямо над тонкой подушкой, набитой сухой травой. Никто бы не обратил внимания на дверь в подвал и никто бы не открыл скрипящую дверь, не спустился бы по ступеням и не увидел крошечный, едва дышащий комочек в углу. Никто бы не ужаснулся десяткам шрамов, испещрявшим худую спину. Никто бы не замер, увидев выпирающие ребра, некоторые из которых были сломаны в нескольких местах, что было видно даже через кожу. Никто бы не побледнел при виде крови, вытекающей из ран, нанесенных тяжелой пряжкой ремня с такой силой, что эта самая кожа просто-напросто лопнула. Никто бы не отвел взгляд, глядя в слезящиеся детские глаза, что даже будучи такими тусклыми светились в темноте неестественно-зеленым пламенем. Никто бы даже не подумал, что с этой семьей что-то не так. Никто, кроме мальчика, что сейчас сильно зажмурился, отчаянно стараясь не позволить слезам сорваться на впалые щеки. Никто, кроме мальчика, в чьих черных волосах серебрилась первая седина, появившаяся от страха и стресса. Темно. Холодно. Одиноко.
Впрочем, одиночество для него привычно. Оно всегда было рядом. Оно каждую секунду жизни мальчика незримо находилось рядом, то и дело проводя своими ледяными пальцами по тонкой шее, посылая по телу тысячи мурашек, вселяя в душу недетское чувство тоски и горечи, что отражались в полуприкрытых глазах, всегда подернутых пеленой безразличия.
К нему были равнодушны. И он учился равнодушию. Его ненавидели. И он учился ненавидеть в ответ. К нему были жестоки. И он стал жестоким. Но несмотря на все это он был ребенком. Он был ребенком, что когда-то давно истово верил, что однажды его заберет добрый потерянный родственник, что он угостит мальчика мороженым или хотя бы посмотрит на него с тем странным чувством, с каким смотрят на всех детей их родители. Он все еще был простым ребенком, что уже не верил в добро и свет, но верил в собственные силы, ведь в одной брошенной кем-то на улице книжке было написано, что человек сам творец своей судьбы, что полагаться нельзя ни на кого, кроме себя. Что никто ему не поможет просто из благородства и за все придется платить. Что лучше никогда ни на кого не надеяться, и не будет больно при предательствах, что еще предстоит пережить каждому человеку. Он привык надеяться на себя, потому снова и снова зажмуривался, не позволяя противным соленым каплям даже просто выступить. Слез нет — значит, он не плачет. Значит, он сильный. Он справится со всем сам.
====== Глава 2. Ангел ======
— Смотрите, кто вышел из своей норы! — издевательски пропел Пирс Полкисс, и мальчик вздрогнул.
Чего же ты испугался, живой труп?
Плохо, очень, очень плохо. Его заметили. А ведь он так старался незаметно прошмыгнуть мимо...
— Не надо. — тихо попросил мальчик, и Полкисс наигранно-изумленно поднял светлые брови, делая вид, что не расслышал. — Не надо. — уже громче произнес ребенок, прекрасно понимая, что это не сработает. Что ж, попытаться стоило, — подумал отстраненно он спустя пару минут, слыша веселый хохот небольшой толпы детей и получая особенно сильный пинок в предплечье, почти не ощущая боли. Вроде бы и должно быть обидно, страшно, в крови должна кипеть ненависть, но... нет. Ничего. Уже привычная пустота, словно эмоции выжгли пламенем давным давно. Хрустнула кость, рука неестественно вывернулась, и мальчик раскрыл рот в безмолвном крике. Болевой порог у него был очень высоким, но сейчас он буквально ощущал, как кость треснула под хиленькими мышцами, и на мгновение страх все же закрался в душу при виде сломанной кости, отвратительно выпирающей через чудом не порвавшуюся кожу. — Смотри, что у меня есть, Большой Дэ! — кузен мальчика заинтересованно сверкнул голубыми глазами, увидев в руке друга газовый баллончик. — Интересно, что будет с человеком, если побрызгать этим на него? — задумчиво пробормотал незнакомый ребенок, и Дадли тоже задумался, явно заинтересовавшись. — А ведь и правда. — несколько удивленно произнес Пирс, поворачиваясь к судорожно закашлявшемуся мальчику, чьи легкие горели огнем. — Эй, ненормальный, ты у нас зубрила, с книгами не расстаешься. Что будет? Мальчик с трудом приподнялся на одной руке, игнорируя другую, и мысленно прокрутил в голове строки учебника физики. Отказ говорить мог грозить ему в лучшем случае вырванными волосами, в худшем — кучей порезов, что будут заживать слишком долго, а потому он честно вспоминал, что было написано в различных книгах. — Ммм... в баллончиках воздух находится под очень сильным давлением, при его расходовании молекулы газа расширяются, давление внутри баллончика падает, а раз падает давление — падает и температура. Газ на выходе становится холодным, и при долгом его воздействии на кожу живого существа может случиться многое, от слабого обморожения до смерти нервных окончаний в месте воздействия газа на кожу, и... — мальчик говорил хрипло, прерывясь на сухой кашель, но, судя по опустевшим взглядам детей, даже такое простое объяснение было слишком сложным. Мальчик на секунду задумался, размышляя, как лучше всего донести мысль. — Кожа станет твердой, ледяной, кровь внутри вен застынет, скорее всего, кусок мяса с кожей, а возможно и всю конечность придется ампутиро... отрезать, так как под воздейст... от холода она умрет.
В чужих глазах появились искорки понимания, когда мальчик объяснил все так просто, как вообще мог.
— Все же вы, ботаники, бываете полезными. — хмыкнул Полкисс, с едва заметной долей уважения глянув на мальчика. Пирс в их компании был самым умным, можно сказать, мозгом. — Ладно, уходим. Мальчик проводил их безразличным взглядом, сделав мысленную пометку, что если отвечать на вопросы простым языком и упоминать смерть, шансы на то, что первопричину вопроса опробуют на нем резко снижаются. Все же это еще дети, смерти они боятся, как чего-то неизвестного и странного, даже того не осознавая. Все, что было у мальчика — книги. Лишь они помогали ему сбежать от жестокого мира хотя бы ненадолго. Книги давали знания, а знания решали некоторые его проблемы, как, например, эта. Знания и деньги — власть. Это мальчик знал лучше, чем кто бы то ни было. С его практически полной безэмоциональностью учиться для него было просто. Он не психовал, когда что-то не получалось, а читал снова, прекрасно понимая, что слезы ничем не помогут, разве что вызвать ярость дяди Вернона. В одной книге он вычитал, что его практически постоянное безразличие вызвано либо давлением родственников, ненавидящих любое проявление его эмоций, либо же у него просто деперсонализация, и мальчик не знал, что из этого хуже — возможные отклонения в психике или же сам факт наличия у него шизофрении, шизотипического, биполярного, панического расстройства или депрессии. Да и в общем-то ему было давно уже все равно. Мальчик даже имени своего не помнил. Помнил лишь что начиналось оно на “Г”, и все. Слишком давно он его слышал, а учителя его никогда не замечали, словно что-то заставляло их забыть о его существовании. Кажется, все это началось около года назад, когда ему было четыре. Тогда его в очередной раз избили, бросили в подвал и запретили выходить. Шел дождь, был день, в который он, кажется, родился. Но даже в этом он уверен не был. Тогда в его голове что-то щелкнуло, и все пропало. И боль, и злость. Просто пропало. И это было хорошо, и это было удобно. Так было проще. Так было плевать на презрительные взгляды и на побои. Мальчик фальшиво-виновато опустил голову, увидев уже ждущую его в коридоре разъяренную тетю Петунью. — Где ты шлялся, мальчиш-шка? — прошипела тихо она, и мальчик опустил голову ниже. — Ты опять посмел испачкать одежду, маленький уродец?! Мальчик зашипел, когда она охватила его за ухо не столько от боли, сколько от здравого смысла. Так поступил бы любой нормальный ребенок на его месте. А в подвале привычно уже ожидал Вернон.