Офицер, отпустив лакея, тоже взглянул на нас. Взгляды наши встретились. Он встрепенулся, поднял голову и раздул ноздри. Потом усмехнулся, поиграл пальцами по белой скатерти и вдруг, быстро поднявшись, пошел к музыканту. И, заглушая звуки музыки, громко, отчетливо приказал ему.
— Брось эту ерунду!... Играй матчиш!... матчиш!... — Старик, вздрогнув, оторвал на мгновение пальцы от клавиш и что-то ответил невнятно офицеру, продолжая играть теперь уже бесцветную, потерявшую свою душу, свой огонь мелодию.
— Я тебе говорю — брось! — гневно повторил поручик. Звуки разом оборвались. Замерли.
Врач лениво встал, подошел к поручику и, взяв его под руку, повел к столу.
— Плюньте... Стоить ли волноваться! — успокоительно сказал он ему и кинул быстрый и тревожный взгляд в нашу сторону.
Тогда неожиданно Самуил, у которого лицо побелело и руки начинали вздрагивать, звенящим голосом отчеканил:
— Молитву Девы... эту ерунду заказали мы и мы желаем дослушать ее до конца...
Поручик побагровел, вырвал свою руку из руки державшего его врача, сверкнул злым взглядом и тоже звенящим, полным угрозы голосом вызывающе бросил:
— Что-о?!.
И так на мгновение — долгое и жуткое мгновение мы все замерли, впившись взглядами один в другого...
Но запрыгали, забегали внезапно буйно веселые звуки, закружился рождающий темное волнение мотив, наполнив удалью своей и своей властью каждый уголок зала, заволновался вокруг нас, дразня и успокаивая нашу злобу, — и порвал долгое мгновение.
Поручик круто повернулся, по его губам проползла усмешка и он сел на свое место.
Быстро вплотную к нам подошел врач. Бледный, схватил он мою руку и свистящим шёпотом, в котором слышались и какая-то странная злоба, и неожиданная забота, забота о нас, заговорил:
— Что вы делаете?.. Уходите... я вам говорю — уходите. Что вы делаете?!.
И быстро же отошел от нас к своему спутнику, который насмешливо смотрел на нас, закинув ногу на ногу и нервно отбивая носком сапога такт гремевшего матчиша...
Мы молчали. Самуил тяжело дышал и упорно глядел на застывшее блюдо. Что он там видел?
Я машинально обернулся в сторону поручика и снова встретил его злобно-насмешливый взгляд.
У меня закружилась голова. Я встал. Сделал шаг вперед.
И в это же мгновенье врач, взглянув на меня испуганно и укоризненно, что-то сказал стоявшему поблизости от него лакею. Тот кивнул головой и быстро подошел к нам. Он стал прибирать на нашем столе. Тогда я очнулся, опустил руку в карман, нащупал там деньги и подал их человеку. И сказал Самуилу каким-то беззвучным, поразившим меня самого, голосом:
— Пойдем!..
Тот покорно поднялся с места. И мы пошли.
Мы проходили мимо врача и поручика. Последний вдруг подался вперед — точно хотел встать, пойти на нас, — но врач стремительно опередил его; встал и заслонил его, пропуская нас вперед.
И в серых, чужих мне глазах врача я увидел мгновенно вспыхнувшую мысль: большое сожаление и большой же упрек прочел я в них...
Медленно шли мы мимо столов, вокруг которых сидели офицеры. И они, заметив нас, вдруг пристальнее оглядывали, точно ощупывали с ног до головы, выжидали что-то, насторожившись, на миг забыв о еде.
Так же медленно прошли мы мимо стола, где сидел он — генерал с пушистыми усами-бакенами. Он тоже окинул нас ленивым сначала взглядом, потом слегка нахмурился, обернулся к сидевшему справа от него толстому полковнику и что-то сказал ему — что-то короткое и решительное.
Тот закивал головой, но улыбнулся и посмотрел на нас добродушными, пьяно-добродушными глазами. И ответил генералу что-то очень смешное. Такое смешное, что тот откинулся на спинку стула, захохотал, закашлялся, замахал руками...
В широком вестибюле, где швейцар медленно и важно подавал нам наше платье, нас догнал лакей. Взволнованно подошел он к нам вплотную и громко сказал:
— Вы позабыли сдачу!.. — и подал несколько серебряных монет. И, когда наклонялся, чтоб подать их Самуилу, то уже совсем тихо и торопливо добавил:
— Господин доктор сказал, чтоб вы скорее уходили... Скорее, говорит...
Бодрящим морозом охватило нас на улице. Вот снова тот же городок с уютными улицами, окруженный горами. Вот и мы те же — молодые, беспечные, отдыхающие...
Я оглядываюсь на Самуила: скорбная складка легла на его ясный лоб, сухим блеском горят глаза и вздрагивают губы. Он силится что-то сказать и не может. Я отворачиваюсь. И позже слышу усталое, надломленное:
— Ах, Александр... тряпки мы... Тряпки!..