— Я знаю, что ты там. Я тебя слышал, — сказал грубовато человек и опустился на поваленное дерево рядом с козодоем. — Можешь не прятаться.
Человек замолчал и остановился задумчивым взглядом на морской глади, простирающейся тёмным полотном вплоть до самого горизонта. Козодой ничего ему не ответил, только внимательно осмотрел его худую, сутулую фигуру, мрачный взгляд, серьёзное, сосредоточенное лицо, чуть выдвинутую в злобе челюсть, скрюченные в напряжении пальцы… Козодой, за много лет привыкший к ночному мраку, уловил страшный лихорадочный блеск в глазах человека, отчего он невольно втянул голову и ещё сильнее прижался к земле.
— О чём ты постоянно молишься? — спросил вдруг человек, лениво поворачивая голову к козодою. Злой ветер со всей силы дунул ему в лицо и откинул назад его длинные чёрные пряди, обнажив уставшие глаза.
— За всех молюсь, — несколько робко ответил козодой. — Всегда есть за кого помолиться.
— А за себя молишься? — человек смотрел именно туда, где сидел козодой, но последний был уверен, что тот лишь знает его место, но на самом деле не видит его.
— Нет. Молиться за себя — дело неблагородное и неблагодарное, молиться нужно за кого-то другого, — с грустным вздохом сказал козодой. — Проходил мимо меня вчера пастух и плакал, что у него волки поели полстада, вот я за него и помолился. Неделю назад плакала жена, что с войны не приходит писем от мужа, я и за неё помолился, и за мужа. Потом слышу, она уж смеётся: муж сам своё письмо привёз.
Некоторое время человек молчал, погрузившись в свои тёмные, мрачные мысли, и даже в такой кромешной темноте, какая была той ночью, козодой видел, как лихорадочно блестели глаза этого страшного человека.
— А за меня помолиться можешь? — спросил он наконец глухо, свысока глянув на козодоя. Тот поёжился.
— Могу, — ответил козодой. — А за что молиться?
— Да просто помолись за меня.
— Нет, — покачал головой козодой. — «Просто» молиться нельзя. Надо молиться о чём-то, за что-то, за кого-то… Просто так никогда ничего не бывает.
Человек смерил козодоя колючим, цепким взглядом и отвернулся.
— За душу мою помолись, — бросил он сквозь зубы. Казалось, что бурное море, такое же, как внизу, под утёсом, плясало у него в глазах. — Я человека убил только что. Не просто человека — своего отца. Пусть кровь на моих руках уже остыла, он сам — ещё нет… Он лежит там… На полу… Ещё тёплый… Как будто живой…
Козодой испуганно отпрянул и готов был уже взлететь, как обычно, незаметно и бесшумно, но сдержался, остался сидеть между ветвями маквиса, только едва заметно вздрогнул и сильнее прижался к земле.
— Можешь не молиться, — едко усмехнулся человек, сцепив руки в замок. — Я не обижусь.
— Нет-нет, я… Я помолюсь, — чуть сбивчиво сказал козодой, переминаясь на своих коротеньких ножках. Ему стыдно было признаваться в этом даже самому себе, но ему вдруг очень захотелось улететь подальше от этого страшного человека, и он с сожалением подумал, что ему снова придётся искать новое место.
— Буду благодарен, — снисходительно хмыкнул человек. — Ты… Это… — человек почему-то замялся и, опустив голову, пожевал губы, а затем сказал: — Попроси Бога, чтобы он дал мне учителя, наставника, воспитателя… Не знаю. Кого-нибудь, кто направит меня, поможет отмыться от сажи на моей душе. Чтоб он был мне и наставником, и другом, и человеком близким, почти родителем…
Козодой задумался. Даже здесь, высоко над морем, было слышно, с каким грохотом и с какой силой ударяются его волны о каменистый, скалистый берег.
— Хорошо, — сказал наконец козодой. — Будет тебе и друг, и учитель, и родитель, и верный товарищ.
— Почём ты знаешь? — спросил человек с горькой усмешкой. Козодой слегка пожал плечами.
— Бог всегда слышит мои молитвы. Не знаю, почему именно мои и почему он всегда делает так, как я прошу. Может быть, потому, что я никогда не молюсь за себя. А учитель у тебя будет, не сомневайся. Друг детства. Уверен, ты его помнишь.
— Спасибо тебе, — тихо сказал человек. Он поднялся, отряхнулся от налетевшей на него пыли, и, чуть прихрамывая на левую ногу, пошёл прочь по дороге к морю. Ночь была на редкость тёмная и мрачная, но даже в ней козодой увидел его руки: угольно-чёрные от уже немного остывшей, но ещё влажной чужой крови, и ветер, до этого сносивший весь запах козодою за спину, осел в его рту и лёгких тошнотворным привкусом мокрого металла. Козодой проводил человека внимательным взглядом, а затем, как обычно, абсолютно бесшумно вспорхнул и улетел на другую сторону леса, подальше от яростного, рассвирепевшего моря.