Молитва
Молитва
Господи, спаси и сохрани меня.
Аминь.
Знаешь, Господи, а ведь не верится. Не верится, что я снова живу, что живу. Что хожу по этому городу и дышу этим воздухом. Господи, слышишь, я живая! Живая! Я снова смогу ходить в кино, есть мороженое на улице и строить мальчишкам глазки. Я снова приду в школу, открою тетрадь и выведу старательно, не спеша, чуть высунув кончик языка: «Одиннадцатое января», и на следующей строчке - «Классная работа». И снова будет тесно от впечатлений, разговоров, чужих глаз. Тесно среди людей. Господи, как же я люблю их! Даже если они, к примеру, стали бы дразнить меня или не стали бы разговаривать со мной. Они ведь живые, Господи, живые, да? Они ведь, чуть вздрогнув и грузно осев, не стукнутся о пол простреленной головой? Они ведь не умрут, Господи?'
Знаешь, Господи, время не лечит. Оно оставляет наедине с твоей болью, забирая всё, что могло поддержать и утешить. Всё просто уходит в небытие, а война... Война остается. Она сидит где-то внутри меня и всякий раз напоминает о себе - то калекой, просящим милостыню, то слепым дедушкой-ветераном, то тишиной, где мне слышатся то мамины шаги, то вой летящего снаряда. Господи, почему она не отпускает меня? Я бы прожила тысячу жизней, но я живу лишь одну. И это война.
А я? Господи, а как же я? Разве ты не возьмёшь меня к себе, Господи? Мама учила меня молиться, и говорила, Ты слышишь меня и сделаешь всё, что я попрошу, если я буду молиться искренне. Ты ведь слышишь меня, Господи? Слышишь?
Мама говорила мне, что Ты всегда со мной и что ты всё видишь и всё знаешь. А знаешь, это так здорово, что ты у меня есть. Ведь у меня больше никого нет, Господи, да Ты и сам это знаешь.
Господи, а прийти к Тебе, это как?
А помнишь... Помнишь прошлым летом мы с Минькой бегали за васильками на луг? А помнишь, что случилось потом? Да Ты, наверное, забыл, или, может, Тебя ещё не было. Минька сказал, что он меня любит. А потом я зажмурилась, крепко-крепко, а Минька меня поцеловал. Ну вот, теперь Ты всё знаешь.
А в марте он подорвался на мине, когда за картошкой ходил. И понимаешь, ведь он совсем не виноват был, просто одна картошка упала, а он её только подобрать хотел, и тут на мину наступил... Я потом нашла его ботинок и похоронила на кладбище, возле бабушки. Ну а про маму Ты, наверное, знаешь. Они её забрали. Она им сказала, что у нас самих кушать нечего, а они её бить, а потом во двор утащили, а я спряталась на чердаке, за сундуком, ну, Ты знаешь. А маму я больше не видела. Мне баба Нюра только показала, где её схоронили, и я так плакала, так плакала, а баба Нюра мне похлёбки с хлебом дала.
Иногда мне кажется, что я уже давным-давно умерла. И здесь осталась лишь душа, моя измученная, испепеленная горем и одиночеством душа.
И я хожу по этой земле и собираю все её грехи и боли, все её зло и горе. И этот груз давит, давит, давит на меня, и вот я уже распластана по земле под тяжестью этого бремени и вся боль, всё горе опять уходит в неё. Но я больше не могу подняться, ибо земля уже приняла меня к себе и простила.
И, кажется, лучше бы я умерла.
Господи, скажи, я живая?
Господи, забери меня к себе. Я знаю, у Тебя мама и Минька. Почему Ты меня не забираешь? Мне здесь плохо, меня никто не любит. Одна тётенька остригла меня налысо, и теперь меня все дразнят. Всем детям родители в школу бутерброды дают, а мне нет. Я не хочу здесь больше быть, Господи, слышишь? Забери меня назад, к маме.
Ведь война уже прошла, да? Господи, а я беженка? Так учительница обо мне говорила, а я не знаю, что это такое. А эскалация военных действий - это как? Я так про нашу деревню по радио слышала.
А когда я вырасту большой, я буду сапером. Саперы - это такие дяди, которые мины находят и увозят далеко-далеко, и потом можно во дворе играть. А ещё я научусь печь такие же вкусные пирожки, какие мне дяденька военный повар давал. Он такой веселый всегда был, только без ноги и кашей меня досыта кормил. А потом он уехал и пришли они.
Господи, а я ведь тоже когда-нибудь умру. И это не будет шальная пуля или случайная мина, просто вполне обычный инфаркт.
И я совсем не боюсь смерти. И всё будет обыденно и немного грустно - и будет сосновый гроб, и земле станет на одного человека легче. А на другом конце планеты, быть может, в это же мгновение закричит новорожденный. Пронзительно, во всю силу своих легких, он будет кричать, захлебываясь плачем.