Главными певчими были я и Михайло из шумадийского села Губеревцы, который в мирное время был дьяконом. Те, что нас до сих пор били смертным боем, сейчас нас приняли как своих братьев и запели с нами на том же богослужебном языке. Отбросили ружья и палки и приняли нас в объятия. Пение наше поднималось к мрачным небесам, а ветер рвал наши голоса. Мы словно оказались в другом измерении. В часы ужаса призывали мы Матерь Божью сквозь немыслимый ветер. Колыхались на водах смерти и глядели ей глаза в глаза. Некоторые в страхе падали ниц и становились на колени, как перед святым распятием. Всем нам грозила одна опасность – стать душами утопленными.
В голове моей, доктор, пронеслась вся моя молодая жизнь. Хотя я сознавал, что смерть, присущая человеку, дана ему от Бога, я вспоминал все свои радости, горести и надежды. Мы продолжали петь, мы двое запевали, а остальные подхватывали, пока проклятые корабли, как жеребцы, становились на дыбы, трещали и стенали. При этом несколько душ сразу отправлялось в мрачные глубины.
Кормчие делали все, чтобы направить корабли в любую ближайшую гавань, но невидимая всемогущая рука возвращала их в пучину. Я пытался страх превратить в равнодушие, но мне это не удавалось, ведь и я всего лишь простой смертный, беспомощный перед силой небесной.
И вновь, доктор, случилось чудо: море начало затихать, а ветер ослабевать. Богородица услышала наши мольбы! Но Михайло и я продолжали петь, остальные нам вторили. Начало дня мы встретили как привидения в человеческом облике. Промокшие, мы дрожали от холода зимней ночи, перерождающейся в день. Все еще не было известно, сколько человек утонуло из числа пленных и конвоиров. Корабли продолжили свой путь, и в предвечерние часы мы вошли в порт Варны. С моря мы увидели большой город, расположенный полукругом вдоль залива.
Мы сходили на берег, не зная, что прибыли к месту новых страданий, где останутся кости многих из нас. Я стараюсь, доктор, не искажать истину, но боюсь, что не смогу передать то, что нам далее пришлось пережить. Тех, кто не мог идти, погрузили на носилки. Лагерь был далеко от города, на равнине вблизи морского берега. Он был окружен колючей проволокой и смотровыми вышками, какие мне еще не раз предстоит встречать в своей дальнейшей жизни. Мы прибыли на место, в котором страдания и смерть станут неприкосновенными хозяевами нашей судьбы, в котором наша жизнь потеряет всякую ценность.
Нас раздели и поставили под душ с холодной водой. Отобрали всю нашу одежду, и в первый раз мне пришлось расстаться со своим крестом. Я попросил Живана Зелевича из Тияня подержать его, пока я моюсь. Но он отказался из страха, что болгары его обнаружат. Я просил остальных, но не нашлось достаточно храбрых. Тогда я спрятал его под порогом перед входом в большое помещение с душем, пока никто не видел. Так мне удалось сохранить крестик.
Наши лохмотья нам вернули и распределили нас по ледяным баракам. Выдали по тонкому одеялу и по подстилке для ночевки на дощатом полу. Ночью мы слушаем грохот моря и завывание ветра, дрожа от холода. В бараках сквозняки гуляют со всех сторон, пробирая нас до костей. Душа так устала, что я проваливаюсь в сон. И сразу во сне вижу матушку. И идем мы вдвоем через какое-то пустое поле, я – мальчишка десяти-двенадцати лет, а она еще молодая, тридцати с небольшим. За ухом у нее цветок левкоя выглядывает из-под платка. Я несу в руках могильный деревянный крест. И так мы подходим к какому-то большому водоему, и мама ступает в воду. И идет все дальше и дальше. Я начинаю плакать, а она кричит, что вернется, как только на могиле брата моего зажжет свечу. Я бросаю крест в воду, он доплывает до нее, а она выходит на другой берег и забивает тот крест в землю. Как только сделала это, она принимает облик святой с нимбом над головой и поднимается к небесам.
Еще как-то раз я увидел во сне свой участок на Волчьей Поляне. Мне приснилось, что на месте развалин я построил небольшую церковь. И в какой-то праздник я веду богослужение, а внутри вместо верующих передо мной стадо овец. Вдруг в церковь врываются вооруженные люди, и начинается бойня, храм заполняет блеяние гибнущих овец. Меня, скрытого за алтарем, злодеи не замечают, а барану, вожаку стада, отрезают голову и кладут ее на святой алтарь. Отрезанная баранья голова начинает блеять, это блеянье подхватывают остальные овцы. И вдруг в один момент все это превратилось в пение хора священников, а колокольчик на шее у барана зазвонил, как церковный колокол. Злодеи начинают богобоязненно молиться и один за другим мирно выходят наружу.