В новостях однажды сообщили о похищении тридцати пяти фермеров, убиравших в поле зерно. Какие-то типы пригнали три больших фургона и увезли фермеров. Наставив на них ружья, похитители велели им грузиться в фургоны. Люди ехали стоя, впритык друг к другу, как скот. Через две или три недели фермеры возвратились к себе домой. Им пригрозили: будут много болтать, получат пулю в лоб. Все понимали, что их использовали для сбора урожая конопли.
Если о чем-то молчат, значит, этого вроде как и нет. Но кто-нибудь обязательно сочинял про это песню. Все, о чем не положено знать или говорить, в конце концов изливается в песне.
– Ведь найдется дурак, который про этих фермеров песню придумает, тут ему и конец, – сокрушалась мама.
По выходным мы с мамой отправлялись в Акапулько, где она убирала дом богатой семьи из Мехико. Обычно хозяева проводили в своем курортном особняке два уик-энда в месяц. Много лет подряд семья приезжала на машине, но потом решила приобрести вертолет. Несколько месяцев ушло на то, чтобы построить в имении вертолетную площадку. Пришлось засыпать землей и забетонировать бассейн и вырыть новый в нескольких футах от старого. И перенести теннисные корты, чтобы вертолет находился как можно дальше от дома.
Мой отец тоже работал в Акапулько, официантом в отеле. До того как перебрался в Штаты. Отец несколько раз возвращался в Мексику, чтобы нас повидать, но однажды исчез с концами. Когда он пришел в последний раз, мама сразу это почувствовала.
– Другого раза не будет, – сказала она.
– Какого другого раза, мам?
– Гляди, гляди на его лицо, выпей его глазами, потому что ты своего папочку больше не увидишь. Вот те крест. Вот те крест.
Это была любимая мамина присказка.
На мой вопрос, как она узнала, что отец нас бросит, мама ответила:
– Время покажет, Ледиди, время покажет. Скоро ты убедишься, что я права.
– Но как ты узнала? – повторила я.
– А вот попробуй сама догадаться, – сказала она. Это было задание. Мама любила меня экзаменовать. На сей раз задание состояло в том, чтобы по разным признакам определить, что отец нас бросает.
Я взялась за ним следить. Я наблюдала за тем, как он возится в нашем крошечном домике и в саду. Ходила за ним по пятам, как за подозрительным типом, за которым нужен глаз да глаз, иначе он что-нибудь стибрит.
И однажды поздним вечером я поняла, что мамины предчувствия верны. Стоял страшный зной, даже луна припекала наш кусочек планеты. Отец вышел выкурить сигарету, я – за ним.
– Боже, на земле, наверное, мало таких адски жарких мест, как это, – сказал он, выпуская дым ртом и носом одновременно.
Отец обнял меня за плечи, и прикосновение его горячей руки обожгло меня. Казалось, мы вплавились друг в друга. И тут он проговорил:
– Вы с мамой слишком хороши для меня. Я вас не заслуживаю.
Задание я выполнила на отлично.
– Сукин сын! – твердила мама с не ослабевающим с годами возмущением. Имени отца она больше не произносила. С тех пор он звался у нас только Сукиным сыном.
Как почти все у нас на горе, мама верила в проклятия.
– Пусть ветер задует свечу его сердца. Пусть огромный термит засядет у него в пупке и муравей поселится у него в ухе, – твердила она. – Пусть червь изроет ему яйца.
Вскоре отец перестал присылать из США месячную подачку. Видно, для его денег мы тоже были слишком хороши.
Надо сказать, что из США в Мексику тек мощнейший поток слухов. Тот, кто не знает правды, питается слухами, и у нас слухи всегда ценились неизмеримо выше, чем правда.
– Я слухов на правду ни за что не променяю, – говорила мама.
И вот какой слух, зародившийся в мексиканском ресторане в Нью-Йорке, просочился на бойню в Небраске, оттуда – в ресторан «У Венди» в Огайо, оттуда – на апельсиновую плантацию во Флориде, оттуда – в отель в Сан-Диего, оттуда – через реку, отделявшую живых от мертвых, в бар в Тихуане, оттуда – на плантацию конопли в окрестностях Морелии, оттуда – на катер с прозрачным дном в Акапулько, оттуда – в закусочную в Чильпансинго и уже оттуда, вверх по тропинке, под сень нашего апельсинового дерева: отец завел «там» другую семью.
«Здесь» была наша история, общая для всех.
Здесь мы жили вдвоем в нашей халупе, окруженные вещами, которые мама наворовала за много лет: дюжинами ручек и карандашей, солонок и очков. Она натаскала из баров столько пакетиков с сахаром, что ими была доверху набита большая мусорная корзина. Мама никогда не выходила из туалета, не сунув в сумку рулон туалетной бумаги. Она не считала это воровством – в отличие от отца. Когда мама с отцом ссорились, он обзывал ее воровкой. Мама уверяла, что берет вещи взаймы, но я-то знала, что она никогда ничего не отдает назад. Знакомые привыкли все от нее прятать. Где бы мы ни побывали, едва перешагнув порог родного дома, мама принималась вынимать из карманов, из ямки между грудями и даже из волос разные вещицы. У нее был дар нашпиговывать свою курчавую гриву всякой всячиной. Я видела, как она вытаскивала из нее кофейные ложечки и швейные катушки. Однажды мама принесла от Эстефании батончик «Сникерс», спрятанный под конским хвостом. Она крала даже у собственной дочери. У меня и мысли не возникало, что что-то может принадлежать лично мне.