Эта весть обрадовала Шахруха. Если он где-то здесь, надо его ловить такая добыча многих табунов стоит. За такой привоз отец щедро отплатит.
- Как он сюда заехал?
- Из Сиваса сперва заехал в Малатью. А оттуда с тамошним правителем сходил назад в Сивас. Отбили там лошадей, да и пригнали к себе на пастбище. Правитель к себе в Малатью ушел, а наш бек тут, глядит лошадей, разбирает. Есть на что посмотреть, есть на что глянуть.
- Ты откуда знаешь?
- Я же ходил с ними за теми лошадьми.
- Как же вы их там взяли?
- Их, может, вовсе и не берегли - все Сивасом занимались, стену перелезали... Мы к городу не пошли, взяли лошадей, тысячу лошадей, да назад, к себе. Там еще другие наши оставались, тоже лошадьми поживились. Мы ведь это по обычаю: как захватили чужой скот на своих выпасах, гоним к себе. А там везде наши собственные земли, отчие.
- Разбойник ты.
- Помилуй аллах, всю жизнь среди скота живу: пасу, ращу, тем и тешусь. И земля не краденая, дана султаном Баязетом, не кем-нибудь!
- А где природная ваша земля?
- Неподалеку. Там хромой разбойник, головорез, прибывший неведомо откуда, пограбил нас, выпасы потравил, повытоптал, мы и ушли сюда. Султан Баязет, милостивый, сказал: "Спасайтесь тут". Тут мы и пасемся, скот растим. Таимся от разбойника.
- А где табуны?
- Что из-под Сиваса?
- А то какие же?
- Тут прошли. Теперь пора им быть на горах. Туда вам не добраться.
- А что там?
- Узко идти. По руслу рек. А по бокам горы. А на горах камни, вот-вот сорвутся. А сорвутся, там и отодвинуться некуда, как на тебя покатятся.
- Кони на камнях, что ли, пасутся?
- Кони прошли на свежие пастбища. На приволье. Туда прошли этой вот дорогой. Уже ухоженные шли. А под Сивасом они паслись заседланные, будто долго седло снять. У иных подпруги расслабли, седла лошадям под брюхо сползли. Мы их долго от того мученья освобождали. Теперь небось пасутся чистые, гладкие, переливаются на все масти. Да, туда вам не дойти.
- Не то что дойдем, а ты же и дорогу нам покажешь!
- Я? Откуда мне знать туда дорогу? Там горы, а я природный степной.
И не пошел. Остался лежать в степи с вывернутыми руками, с разрубленной головой. Черную папаху шевелил ветер поодаль.
Шахрух опять спешил по следу...
Снова расспрашивали встречных...
Встречались разговорчивые, им не верили: "Пылят в глаза!" Встречались молчаливые, таких не берегли, лишь бы отвечали поскорее.
Шахрух давно сменил праздничный халат на суконный. Опоясался ремнем. Мягкие сапожки сбросил, надел простые, чтоб стремя не жгло.
Дороги становились круче. Ехали изо дня в день наверх.
В одной из долин росло огромное раскидистое дерево - чинар из семи могучих, мускулистых стволов, поднявшихся от одного корня. Казалось, срослись семь необхватных деревьев, а это было одно, столь раскидистое.
Неподалеку от чинара стояла глинобитная кибитка, а в ней сидел купец, араб из Халеба. Торговал мелочью, какая бывает нужна пастухам в горах. Горы горбились везде вокруг, и оттуда спускались к арабу покупатели. Место купец выбрал себе такое, что до каждого из ущелий оказалось одинаково идти - не очень близко, не очень далеко.
Царевич Шахрух, оставив своих воинов, продолжавших путь к горам, подскакал к кибитке взглянуть на нее.
Под бугристым стволом, прислонившись к корню, выступившему наружу, праздно развалился маленький щенок. Шахрух его приметил и спросил араба:
- Вдали от жилья откуда щенок?
- Таков обычай в этих горах: у кого ощенится хорошая собака, хозяин приносит щенят сюда. А здесь, кому надо, берут, выбирают себе, чтоб у каждой собаки было свое пристанище.
Шахрух посмотрел на еще несмышленого щенка и пошутил:
- А жеребят не подкидывают на выбор?
Араб отшутился:
- Хороший конь сам себе хозяина выбирает!
Шахрух не вник в смысл этой шутки - не во всякой шутке бывает смысл.
Он отъехал от мазанки к воинам, спешившимся у холодного ручейка напиться и напоить лошадей.
Араба не тронули. Он сказал, что не видел никаких табунов, эти дни проболел и не приходил сюда. Ему поверили.
Здесь была развилка дорог, и Шахрух не знал, по какой из них вести погоню.
Осмотрели все семь дорог, расходящихся отсюда, и на одной увидели множество конских следов. По ней и пошли.
Помня грозные слова зарубленного туркмена, вступив в узкое ущелье, не шли по дну, а выбирали тропу повыше. Только там, где она прерывалась, спускались ниже.
Шейх-Нур-аддин, выбрав место пошире, где над каменистым ложем ручья выдвинулся мыс мягкой зеленой земли, посоветовал Шахруху постоять здесь до ночи.
В этой тесноте все спешились.
Костров не зажигали.
Когда стемнело, быстро затянули подпруги, вскочили в седла и, как могли скоро, въехали в узкую часть ущелья, где еще засветло приметили огромные камни, висевшие наверху.
Почти все миновали это место. Впереди ущелье становилось круче, но расширилось. И тогда позади загрохотал большой обвал.
Но почти все успели пройти, а кто не успел, на тех не оглядывались.
Поток стал стремительней, шумней, ворочал камни. Эхо заглушало топот лошадей, оскользавшихся, карабкавшихся среди валунов, но послушно поднимавшихся выше.
Еще рассвет не наступил, когда из ущелья выехали на широкие горные пастбища.
Заржали тысячи лошадей, приветствуя прибывших.
В сумерках перед рассветом видны были бегущие люди, покидавшие ночлег, спешившие к лошадям.
Это было то горное приволье, куда на лето переезжали скотоводы со всеми семьями, со всем скарбом пасти скот с весны до снегопадов, набираться сил на зиму.
Войско Шахруха, небольшое и усталое от горных троп, не ожидало сопротивления. Но туркмены, ожесточенные вторжением на их пастбища, посягательством на их стада, с неожиданной яростью кинулись на воинов Шахруха.
Только опыт Шейх-Нур-аддина помог ему устоять, хотя и с большими потерями.
Битва за лошадей длилась весь день среди зеленых холмов, скользких от трав, между табунами, испуганно шарахавшимися в сторону, словно лошади тоже отбивались от захватчиков.
Лишь к вечеру часть табунов удалось отбить, но туркмены и семьи их покинули свои летники, ушли.
Убитых закопали. Раненые кто как мог заботились о себе сами.
На рассвете туркмены, отогнав в сторону бульшую часть табунов и скота, снова попытались свалить завоевателей с гор.
Еще был день битвы среди крутых обрывов, между мечущимися табунами.
Умелая, умная воля направляла туркменов, ни в отваге, ни в военном разуме они в этот день не уступали упорству Шейх-Нур-аддина и смелости Шахруха, нигде не уклонявшегося от опасности.
И опять наступил вечер, когда собирали убитых. И опять туркмены угнали скот дальше, выше, покидая свои высокие летовки, где Шахрух приказал ничего не щадить, не оставлять камня на камне.
Ничего не щадили. Никого не оставляли для плена. Уничтожали всех, дабы сломить волю уцелевших. Имущество, не нужное воинам, уничтожали. Камни, сложенные в основе мазанок, раскатывали во все стороны.
Стало известно, что защиту возглавлял сам Кара-Юсуф. Значит, он был где-то среди туркменов. Он их одушевлял. Он их направлял.
Шумела битва за битвой, и горы обезлюдели. Немногие уцелели, чтобы защищаться.
Среди убитых туркменов не нашлось ни одного, схожего с Кара-Юсуфом. Некоторые из воинов Шахруха примечали и узнавали туркменского бека, когда он врубался в тесноту сечи.
Многие табуны уже перешли к Шахруху. Досталось ему уже много скота, большие стада, бесчисленные отары.
Кольцо вокруг защитников сжималось.
Отбитый скот завоеватели начали сгонять с гор в долину, и стада потекли сплошным, густым потоком по руслам ручьев.
Из туркменов лишь немногим старым пастухам дозволили гнать скот вниз, доверяя опыту скотоводов.
Но табунщиками стали воины Шахруха. К лошадям приставили раненых, негодных для последних сеч, пока сечи все еще вспыхивали. Никто из туркменов не сдавался, и по-прежнему в их разумных действиях чувствовалась крепкая рука Кара-Юсуфа.
Самому Тимуру со столь малыми силами не удавалось вести такую успешную оборону, как это смог здесь Кара-Юсуф.