— Проходите, амаки, садитесь.
— Да минуют беды этот дом! — Буриходжа закатил глаза, провел ладонями по лицу, пробормотал молитву и только после этого обратился к Валиджану. — Не зря говорится — один раз послушай старшего, другой раз младшего… Я перед тобой виноват, наговорил тебе лишнего, — уж ты не сердись на старика. Порой и на нас, мудрых людей, затмение находит…
Валиджан молчал, — не зная, как понять эту покаянную речь отчима, а тот вдруг заплакал, мутные слезы побежали по его задрожавшим щекам:
— Сынок, сынок, как подумаю про все свои вины перед тобой, так лишаюсь сна и покоя. Весь истерзаюсь — ох, думаю, совсем из ума выжил, сына обидел, а ведь мне, ей-богу, легче умереть, чем причинить тебе боль. Ох, ох, сынок, старый я, одинокий… Только ты у меня да Алиджан…
Он говорил так, словно у него не было ни двух жен, ни Шамси, ни дочери, но Валиджан пропустил это мимо ушей. Слезы отчима повергли его в смятение, он принялся растерянно утешать старика:
— Не плачьте, амаки. Ну, в чем вы передо мной виноваты?
— Вот, — всхлипнул Буриходжа, — и отцом-то не хочешь назвать…
— Успокойтесь, отец, я никаких обид не помню и зла на вас не держу.
— Спасибо, сынок. Да пошлет тебе бог зажиточную старость, добром заплатит за твою доброту ко мне. — Глаза у Буриходжи были уже сухие, в глубине их пряталась алчная хитринка, но голос оставался елейным, смиренным. — Коли уж ты так добр… Не подсобил бы старику деньгами?.. Истратился я совсем…
Эта просьба отрезвила Валиджана. Вон, оказывается, ради чего старик ломал комедию! Он коротко спросил:
— Сколько?
— Ох, сынок, знал бы ты, как мне совестно… Да ведь ты мне не чужой! Кгхм… Сколько можешь, сынок, от сердца-то не отрывай…
— Нам хватает.
Валиджан сходил в соседнюю комнату, принес деньги, вручил их отчиму. Тот для приличия посидел еще немного, кряхтя, поднялся:
— Пойду, сынок… Вверяю тебя и детей твоих заботам бога.
Он долго возился в передней с кавушами, наконец, ушел.
Валиджан почувствовал облегчение.
XVIII
Все дни после размолвки с Алиджаном Фарида была сама не своя. Старшая сестра, Салияхон, часто ее навещавшая, с беспокойством наблюдала за ней. Наконец, не выдержав, спросила:
— Что стряслось, сестренка, отчего ты такая грустная?
Фарида молчала.
— Прямо сохнешь на глазах! — не унималась сестра. — Поделилась бы со мной своим горем…
Тогда Фарида сказала, что никакого горя у нее нет, просто нездоровится — сердце покалывает.
— А я уж думаю — может, я тебя чем обидела? Если виновата, — прости меня.
Она нежно обняла Фариду, та невольно улыбнулась. Салияхон обрадованно воскликнула:
— Вот так-то лучше! Словно солнышко взошло — все вокруг засияло. — Она задумалась. — Ты, сестренка, гони печаль! Уж как мне трудно, а головы не вешаю. Помню, когда муж погиб на фронте, а я осталась с четырьмя детьми на руках, — чуть не помешалась с горя. Без мужа мне и жизнь была не в жизнь, хоть в петлю… А мне говорят добрые люди: возьми себя в руки, Салияхон, у тебя ведь дети. Если тебе дорога память о муже, воспитай его сыновей такими же, каким был их отец. Я и подумала: что ж, судьба меня не пожалела, а я не сдамся, наберусь мужества и терпения — ради детей, ради памяти мужа… Твои-то беды, сестренка, наверное, не ровня моим. Не печалься!.. А если кто обидел тебя, скажи мне. Ладно, оставим это. Лучше расскажи, как там Алиджан?
Фарида вспыхнула:
— При чем тут Алиджан?
— Думаешь, я не вижу, как Халниса-хола тебя обхаживает?..
— И ничего подобного.
— Сестра, сестра, ты совсем как ребенок… У соседки-то уже давно все к свадьбе приготовлено.
— Не будет никакой свадьбы.
Салияхон пристально посмотрела на Фариду:
— Ой, да это не ты — я слепая! Вот отчего, оказывается, сердечко-то у тебя щемит… Поссорились?
Фарида, ничего не ответив сестре, принялась молча собираться на работу.
Глубока была ее обида — Алиджан своими подозрениями больно ранил ее любовь, ее гордость.
Она с головой ушла в работу, старалась даже не вспоминать об Алиджане.
Больше она не заходила к Халнисе-хола…
XIX
Однажды утром, когда Алиджан, как обычно, валялся на супе, в калитку постучали. Халниса-хола, поправив ногой перевернувшийся кавуш, лежавший возле супы, засеменила к калитке, открыла ее — перед ней стоял учитель и наставник ее старшего сына, их сосед, старый мастер Андрей Андреевич.
— Проходите, проходите… Как здоровье, Андрей-ака?