Весь следующий день Алиджан не выходил из дому — все раздумывал над словами старого мастера «Будь мужчиной, сынок!». В этом пожелании были и ласка, и требовательность, и вера. Значит, когда он и его приятели между собой с издевкой говорили о «трудягах», «вкалывающих» на заводе: работа, мол, дураков любит, так смеялись над такими, как Андрей Андреевич?.. Конечно, пристань к нему с подобными советами старший брат, Алиджан ощетинился бы, как еж. Но Андрей Андреевич…
Алиджан не догадывался, что это брат попросил Андрея Андреевича поговорить с ним, зная, как уважает он старика. И Валиджан не ошибся. Доброта, согревавшая каждое слово Андрея Андреевича, искренняя его забота о судьбе юноши, напоминание об отце, — все это подняло в душе Алиджана какие-то новые чувства, он был охвачен смятением и впервые придирчиво спросил себя: а какое он имел основание считать, что он — лучше других?.. И что ему позволено больше, чем другим?.. Да он глупый щенок перед Андреем Андреевичем, Иваном Кузьмичом… А как хочется, чтобы и его уважали. Чтобы не испытывать такого унизительного одиночества, как после посещения проклятой медресе!
Халниса-хола видела, что сын очень возбужден и, хоть не понимала, что с ним творится, ни о чем не расспрашивала, только сочувственно наблюдала за ним.
Всю ночь Алиджан беспокойно ворочался в постели, а утром приоделся и собрался уходить.
Халниса-хола подивилась: никогда еще сын не поднимался в такую рань!.. И опять промолчала. Уж если он задумал что — лучше его не трогать. Не то вспыхнет, как порох.
Алиджан направился к дому Андрея Андреевича. Заходить в дом не стал — подождал мастера у калитки. И когда тот вышел, Алиджан приветствовал его с необычной торжественностью:
— Салам, Андрей-ака!
Андрей Андреевич, взглянув на парня, принаряженного, чуть даже напыщенного — от сознания важности шага, на который он решился, — сразу все понял, крепко пожал руку Алиджану:
— Салам, сынок. Ты позавтракал?
— Угу.
— Напрасно к нам не зашел — вместе бы чайку попили. Что ж, пошли? Сначала осмотришь наш завод — ты же у нас не был ни разу?..
Они шли извилистыми улицами, в тени густых садов. Миновали чайхану, — Таджибай, подметавший тротуар перед чайханой, проводил их удивленным взглядом. Сторожа у магазинов пристально смотрели им вслед. Прежде Буриходжа водил Алиджана этими улицами, и Алиджан прятал глаза, а теперь он шагал рядом с Андреем Андреевичем, как сын с отцом, и голову держал высоко — сам удивлялся, чувствуя, как гордо и светло у него на душе.
Андрей Андреевич неторопливо рассказывал о заводе. В последнее время пришло много молодежи, работают с огоньком и все что-то придумывают — башковитый народ! Самому ему скоро на пенсию — вот уж не хочется, завод-то — как дом родной… Правда, наследники у него надежные, Валиджан и Шермат, сам доводил их до дела. А какой при заводе Дворец культуры — есть где провести досуг!
Из проходной Андрей Андреевич позвонил кому-то, Алиджану выписали пропуск, и вот уже он влился в поток рабочих, спешивших на свою смену, вступил в заводской двор. Двор чистый, просторный, возле заводоуправления — новенькие хлопкоуборочные машины. От этого только усиливалось ощущение нарядности двора. Андрей Андреевич и Алиджан направились к огромному корпусу, куда — по узким рельсам — скользили груженые вагонетки.
— Вот и наш цех, — сказал Андрей Андреевич, и в голосе его затеплилась ласка. — Первенец! Его построили еще в войну. С него и начался наш завод. А нынче — вон какая громадина! Знаешь, наверно, что сейчас выпускаем?
— Хлопкоуборочные, — как примерный ученик, ответил Алиджан. Он чувствовал себя потерянно среди этого непонятного ему, внешне разнобойного движения и шума, среди громадности двора, корпусов…
— Верно. И какие машины — даже за границей идет о них добрая слава. Читал, небось, в газетах?
Прежде чем войти в цех, Андрей Андреевич провел Алиджана длинным коридором в просторное помещение — раздевалку, с большим настенным зеркалом, умывальниками, диванами и стульями, расставленными вдоль стены, простенькой дорожкой на полу. Из-за фанерных дверей, выходивших в раздевалку, доносился плеск воды. Алиджан догадался, что там душевые, в них сейчас мылись рабочие, закончившие смену. «Порядок! — одобрительно и с легкой завистью подумал Алиджан. — Освежатся — отдохнут на диванах. Ишь, как о них тут заботятся. И то — рабочий класс!..»
Андрей Андреевич достал из шкафчика спецовку, брезентовые рукавицы, переоделся и вместе с Алиджаном проследовал в литейный цех. Алиджана оглушил грохот богатырских механизмов, — медленно, со скрежетом, ползли конвейерные ленты, под самым потолком двигался, завывая, мостовой кран, пронося тяжелые металлические бруски, с шумом вращались маховики и шестеренки… Подъемные краны подавали к печам огромные ковши, в них — изгибаясь, переливаясь, как радуга — хлестал расплавленный, огненно-алый чугун, брызжущий яркими искрами. Краны поднимали ковши, бережно опускали их рядом с формами. Все здесь было могуче, огромно, даже искры — крупные, ослепительные. Алиджан озирался вокруг с робостью и восхищением. Вот это сила!.. Он, гроза махалли, сейчас казался самому себе маленьким, слабым, беспомощным… Он один был без спецовки — в свежей белой рубашке, в чустской тюбетейке, и выделялся среди рабочих, как белая ворона, — занятые своим делом, они исподтишка бросали на него любопытные взгляды. Он чувствовал себя здесь неприкаянно — но не так, как в медресе. Просто стыдно было торчать тут без дела, этаким праздным ротозеем.