А через несколько минут, уже в своей мастерской, Максим вырвал чистый листок из тетради, куда заносил заказы клиентов, и написал текст небольшой, давно обдуманной листовки. Она начиналась призывом! "Смерть немецким оккупантам!"
"Дорогие товарищи! Поздравляем вас с наступающим Октябрьским праздником. В прошлом месяце Красная Армия сражалась с фашистскими ордами в районах Ржева, Брянска, Можайска, Орла, Ростова. Сейчас идут тяжелые бои в районах Калинина, Волоколамска, Тулы.
Наступление гитлеровских армий приостановлено. Блицкриг провалился. Скоро Красная Армия перейдет в наступление и погонит оккупантов с нашей земли. Помогайте Красной Армии громить врага. Не давайте оккупантам вывозить народное добро!"
Вместо подписи листовка заканчивалась словами:
"Наше дело правое - победа будет за нами!"
Только основное, только самое главное. Коротко, сжато, как зов, как лозунг, как выстрел в ночи.
Кончив писать, Максим оторвал от листка узенький чистый клочок бумаги и начал подсчитывать, сколько в тексте больших и маленьких "о". Подсчитав, записал: "О"
больших - одно, малых - тридцать". Больших "а" было три, маленьких пятьдесят три. Больших "р" было два, маленьких - тридцать... Бумажку с цифрами положил в карман, а листовку закопал под стеной, в развалинах банка.
Вечером в глухом переулке за МТС он встретил Галю и пошел рядом с ней.
- Ты мне, Галя, вот что скажи: смогла бы ты вынести из типографии десяток... ну, не десяток, хотя бы пять букв в день?
Галя остановилась, подумала, представила себе, как она стоит около кассы, берет две буквы и одну незаметно опускает в грудной карман синего халатика.
И только потом вопросительно взглянула на Максима.
- Ну, допустим, что могла бы... Даже двадцать.
- Ясно!
- А что ты с ними потом делать будешь? И каких именно букв? Все равно каких или нет?
- Нет. Вот только таких и столько, - он показал Гале бумажку с цифрами, - а как да что я буду с ними делать, это уж забота не твоя. Твое дело взять буквы, вынести их во двор, в уборную. В тряпочку какую-нибудь или в бумажку завернешь и засунешь в средней кабине в щель между досками и крышей... Ясно? Засунуть надо так, чтоб ничего не было видно. И выносить тогда, когда точно знаешь, что совершенно безопасно. Если помеха какая случится, лучше отложи. Много букв сразу не набирай.
И лучше всего выноси не больше одного, ну, от силы двух раз в день...
Галя не очень-то понимала, что будет делать с этими буквами Максим, не очень верила, что из этого что-нибудь получится, но для нее это было уже настоящее, связанное с явным риском и опасностью дело.
Как ни экономил Максим, всего со шпонами надо было вынести больше пятисот литер. За один раз Галя могла захватить четыре-пять десятков. Бывали дни, когда ей удавалось вынести буквы в первой половине дня, и тогда еще два-три десятка она выносила вечером, уходя домой.
Каждый раз, когда Галя прятала в щель новую порцию шрифта, предыдущей там уже не было.
Так продолжалось семь или восемь дней. Галя в те дни испытывала напряжение, страх и все-таки жила радостноприподнятой, возбужденной жизнью.
Даже Панкратий Семенович теперь не казался ей таким противным.
А когда вынесла последнюю порцию, нервное напряжение спало, и Галя сразу почувствовала усталость и...
облегчение.
Еще день или два ходила довольная, потом встревожилась: "Как там, вышел из этого хоть какой-нибудь толк? А может, так ничего и не вышло и весь заряд пропал впустую?"
Но Максим исчез куда-то, словно его и на свете не было.
Встретились они только за неделю до Октябрьских праздников.
- Хотел спросить, вернуть тебе шрифт или нет? Может, не стоит рисковать - таскать его туда-обратно?
- Да я его взяла так мало, что незаметно совсем, даже если кассы перевесят, - обрадованная встречей, взволновалась Галя. - А... как же?.. Вышло что-нибудь?
Ответ показался ей жестким.
- Ясно. А об этом... Видишь ли, Галя, нам никогда и ничего не надо друг у друга спрашивать. Нужно будет - я сам скажу.
Вместе с чувством обиды и недовольства собой пришла горечь неясного, неосознанного разочарования...
И хотя Максим, вымолвив эти обидные слова, усмехнулся, взял ее руку в свои и сильно-сильно сжал, чувство досады и горечи не проходило. Почему-то в его ответе ей почудилось невольное признание в том, что у них ничего не получилось.
И опять Гале стало не по себе. И опять ее стала нестерпимо раздражать ненавистная елейная физиономия Панкратия Семеновича.
20
Бывает так: живет рядом с тобой, встречается чуть не ежедневно, учится вместе, а потом и работает человек - ребенок, подросток, нескладная, длинноногая девчонка, с острыми локтями и худенькими плечиками, наконец, уже как будто и взрослая девушка. И ничем, решительно ничем не выделяется она среди других твоих знакомых, ничем особенным не привлекает твоего внимания, ничего в твоей душе не трогает. Однако же приходит такая минута... Еще вчера ты спокойно разговаривал с этой девушкой, спокойно попрощался и забыл про нее. А на другой день, встретив ее, вдруг останавливаешься, удивленный, взволнованный: "Как же это я раньше не видел, не замечал?" Стоишь и чувствуешь себя так, словно сию минуту на твоих глазах свершилось чудо.
Что-то похожее случилось с Максимом, когда он случайно встретился с Галей в левадах. Она стояла перед ним с полными ведрами на коромысле и сдержанно усмехалась. А он глядел на нее и не понимал: вправду ли перед ним та самая девчонка, которую дразнил он когда-то Сторожуковым щенком, или это ему только кажется?
Другие, может быть, этого и не видели. А Максиму девушка показалась такой милой, так сияла она молодой красой, что ему вдруг даже как-то страшно стало. Он растерялся, смутился, а потом встревожился при мысли, что Галя, кажется, заметила это его неожиданное восхищение и растерянность. Как хорошо, что в запасе оказался этот спасительный, из далекого-далекого теперь детства, Сторожуков щенок! Он снова вспомнил про него, но теперь уже не затем, чтобы подразнить Галю. Нет, просто щенок этот помог ему перебороть себя, скрыть смущение.
А может быть, Галя ничего и не заметила? Внешне все как будто оставалось по-старому. И все же отношения между ними с того времени стали складываться совсем по-другому. Каждый раз, встречая Галю, Максим чувствовал теперь эту тревогу. Он скрывал это еще непонятное ему, неосознанное чувство за подчеркнутой деловитостью, порой излишней резкостью и сухостью слов и выражения лица.