- А ты?.. - все еще не отдышавшись, взглянул на него Сенька. - Ты что, тут разве остаешься?
- Да. Попробую выяснить, что и как. Если удастся, встретимся, как уговорились, на сто пятнадцатом километре. Скажи Максиму, что я их тут задержу как можно дольше.
Володя кашлянул, сейчас только заметил в руке фуражку и глубоко натянул ее на голову.
- Ну, тебе тут долго задерживаться не стоит. - Володя положил руку парню на плечо. - Поспешай! До встречи!
Сенька только тут почувствовал, как он устал, как врезается ему в плечо лямка от спрятанной под пальто Сумки с тяжелыми "гвоздями" и как ему не хочется оставлять Володю одного в опасности, которой, наверно, не избежать. А может, лучше обоим отсюда податься?
Но ведь Максим не давал приказа возвращаться с Володей. Да и Пронин человек военный, сам знает, как лучше.
Сенька молча сжал Володин локоть, круто повернулся и, не оглядываясь, юркнул за угол кузницы.
Ему надо торопиться, опередить эсэсовцев с холма.
И он опять спустился в балку, побежал через терновые заросли и озимь, через кладбище, поросшие сухим, подмерзлым бурьяном пустыри, крутой, весь в дерезе, пригорок, огороды, левады...
Спина взмокла, воздуху не хватает. Каждый шаг отдается болью в голове. А брезентовая лямка все глубже впивается в плечо, и все тяжелее становится сумка с "гвоздями", будто в нее все время подсыпают чего-то.
Перебежав по тонкому льду речку выше плотины, возле сожженной мельницы, Сенька остановился перевести дух. Перевесил сумку на другое плечо, оглянулся назад, за речку, прислушался. Кругом тишина. И там, за левадами, за кладбищем и Терновой балкой, тоже тихо.
Только клубящийся дым, казалось, гуще, чем прежде, уходил в холодное небо.
За холмами таяли в дыму и пламени Курьи Лапки, скрылись совхоз, амбулатория, длинный, с семью крылечками, дом. Мать, наверное, ждет не дождется Сеньку к обеду. И жареная картошка давно уже перестоялась, доспела и переспела в духовке тыквенная каша, а его все нет да нет.
И казалось, уже давным-давно он выскочил наспех на базар.
- Куда ж ты, не евши? - крикнула мать от плиты.
- Я, мама, мигом! - кинул свое обычное (Венька, закрывая за собой дверь.
Думал - вернется через полчаса, И вот уже вечереет, а он так и не вернулся. Может, и не вернется никогда, не ступит на родное крылечко, не увидит матери, братьев, отца и так и не дочитает "Зверобоя". Может, было это последнее "мигом", которое услышала от него мать?..
35
Володя Пронин был немножко пессимистом и считал себя человеком невезучим. Характер у него был мягкий, уступчивый, "нежный и гордый", как говорила мать.
Володина мама предпочитала слова возвышенные, выражения романтические и вообще любила, как говорится, показать "эрудицию". Все вокруг звали ее "докторшей".
Володин отец, Клим Климович Пронин, в своем горо"
де очень уважаемый врач-терапевт, дома отходил на второй план, в тень. На первом всегда была мать. Привыкнув за долгие годы к тому уважению, которое оказывали ее мужу люди, она полагала профессию врача самой лучшей на свете.
И хотя в школе Володя больше любил физику и числился в классе одним из лучших математиков, по окончании школы, в тридцать шестом, он поступил все-таки в медицинский.
В институте он хотел стать хирургом, но мать считала, что лучше ему быть терапевтом, и опять-таки настояла на своем.
После сдачи государственных экзаменов Володя в звании старшего лейтенанта медицинской службы сразу попал в армию. Несколько дней прослужил в тыловом госпитале, потом его направили на санитарный поезд, а еще через неделю, когда их поезд в районе Винницы разбомбили, - в медсанбат.
На фронте Володя окончательно уверился, что жизнь его пошла не по ток колее: во-первых, он врач, а скажем, не артиллерист, а во-вторых, не хирург, а терапевт.
С первого же дня медсанбатовской службы ему стало ясно, что лечить грипп, ангину и даже язву желудка на фронте не потребуется. Таких болезней тут, оказывается, и в природе не существовало. И пришлось ему вместо выслушиваний и выстукиваний обрабатывать раны - огнестрельные, колотые, резаные, рваные - и ампутировать, ассистировать при сложных операциях. И теперь Володя страдал от недостатка знаний и практики.
Но и это было еще не самое горькое. Неожиданно, не успев даже оглянуться, попал он в окружение и оказался на оккупированной врагом территории. Впечатлительный п чуткий, Володя чувствовал себя почти преступником, дезертиром, чуть ли не изменником. И это мучило его так нестерпимо, что задушило всякий страх перед врагами да и перед самой смертью. Все время, пока Володя жил в совхозе под Скальным, лечил своих раненых и работал в амбулатории, он обвинял себя в нерешительности, безынициативности, даже трусости.
Почему он тогда не схватил автомат, который спокойно стоял за приоткрытой дверью палаты, и не уложил на месте тех двоих, что первыми ввалились в помещение и стали расстреливать больных? Почему не выбежал во двор, не убил там еще нескольких и сам не погиб на месте от вражеских пуль?
Как случилось, что он, комсомолец и командир, сразу не бросился на врагов, которых, кстати, ненавидел самой горячей ненавистью, не уложил их на месте? Смелости не хватило? Растерялся? Испугался?
Сейчас трудно все это представить - тогдашнее свое состояние, свои мысли, чувства, действия.
Все случилось тогда так внезапно.
Увидев немцев, ворвавшихся в амбулаторию, Володя в первую минуту действительно немного растерялся. Однако уже в следующий миг почти бессознательно бросился за автоматом. Но тут, прижав дверь спиною, загородила ему дорогу Сенькина мать, Мария Горецкая.
Володя остановился. Почему она его не пускает? Что делать? Оттолкнуть? Но додумать всего этого Володя не успел - безоружный, кинулся наперерез немцам, заслоняя собою раненых.
Удар автоматом в грудь отбросил его в сторону. Он покачнулся и, пытаясь удержаться рукою за стену, упал навзничь, больно ударившись головой о порог. Перед глазами поплыли желтые круги, и все вокруг потемнело.
Наверное, какое-то время он был без сознания, потому что ни выстрелов, ни криков не слыхал. И ничего, что стряслось тут, - ни того, как расстреливал раненых гитлеровец и как была убита тетя Даша, ни того, как немцы ушли, - он уже не видел. Очнувшись, понял, что сидит на полу, упираясь плечами в дверной косяк. В голове словно сотни моторов гудят, нестерпимо трезвонят какието колокола, и кто-то льет на голову холодную воду.
Потом, немного придя в себя, увидел склонившееся над ним лицо Марии Горецкой. Она прикладывала к его голове холодный компресс и, хоть и перепуганная, в голос кляла... нет, не немцев, а его самого, военного врача Пронина...
- Мальчишка, как есть мальчишка! Доктор, а соображение как у ребенка! Да где это видано! Тут больных полно, раненых, люди кровью истекают, а он и сам туда же... Разве это докторово дело - за автоматы хвататься?
Людей спасать, вот что делать надо! Ты бы хоть сообразил своей головой: как они без тебя?
И вот с того времени тетка Мария взялась его, точно дитя малое, опекать, заботилась, как о родном сыне, и приказывала, что и как делать, будто он, Володя, так и оставался врачом, а она по меньшей мере стала начальником медсанбата.
Сначала по ее приказу женщины разобрали по хатам всех уцелевших раненых, потом тут же, во дворе, похоронили убитых. А через несколько дней, когда вокруг все утихло, фронтовые части прошли и немецкое командование установило "вспомогательную власть" из разных "бывших" и прочего отребья, тетка Мария, разузнав по людям, что и как, пошла к самому шефу района.
На "прием" к нему она, к своему удивлению, попала cчень легко и сразу выложила все свои жалобы. Была у "их в совхозе фельдшерица тетя Даша, так ни за что расстреляли, и вот теперь сколько людей без медицинской помощи осталось. И все "совхозные" послали ее просить, чтоб он посодействовал определил к ним враюм "окруженца".