- Ну, хватит. На сегодня достаточно! Надеюсь всетаки, что мы еще договоримся. - И, как бы подчеркивая свое превосходство, уверенность в своих силах, добавил: - Отведите в камеру. И чтоб там никто его и пальцем не тронул. Чго ни говори, а мужество надо уважать. Я по крайней мере привык уважать мужество. Нравятся мне вот такие боевые парни!
Бросался бодрыми, даже веселыми словами, но глаза с холодной злобой и едва скрытой растерянностью смотрели Максиму вслед.
"А что, если все они окажутся такими?" - подумал со страхом Форст. И мысль эта была еще страшнее оттого, что он все больше и больше убеждался: задержанные и есть те самые, за кого он их принимает, та "Молния", которую (как выразился только что этот калека) "голыми руками не возьмешь".
43
Уже первые допросы показали, что его предчувствия сбываются.
Леня Заброда широко усмехался своей детски искренней улыбкой и удивленно пожимал плечами. Клей? Да!
Его клей. Вернее, их, они заклеивали на зиму окна в теткиной хате. А при чем тут какие-то листовки, он просто не понимает. И на станции он, конечно, был. Шел в МТС.
Все ведь знают, что он там работает. А сейчас самый ремонт в разгаре тракторы починяют. Ну, ясное дело, слышал - кричит сзади кто-то, так ведь и не подумал даже, что это ему. А на паровоз вскочил, чтоб не обходить. Что-то в топку бросил? Что же бросать, если в руках ничего не было? А вот когда стрелять начали, он, конечно, остановился. И сам пошел навстречу...
Леня отвечал на вопросы скупо, сдержанно, степенно.
А Сенька Горецкий - тот заговорил охотно, даже весело:
- Вот я вам сейчас все расскажу, вы только послушайте...
Рассказывал Сенька много, но только не о типографии и не о "Молнии". Он так горячо и так уверенно обосновывал каждый свой шаг, каждое слово и поступок, что минутами Форсту начинало казаться: а может, этот словоохотливый, простоватый паренек действительно ни к чему не причастен? А Сенька без умолку все выяснял, объяснял, время от времени выражая удивление и даже негодование, что вот его, человека, который день и ночь у всех на глазах, на немецкой работе, вообще могли арестовать! Разве что с кем другим по ночному времени спутали...
Галя Очеретная перед допросом очень боялась. А когда переступила порог кабинета, вся сжалась в комок.
Форст это сразу заметил и, чтобы окончательно запугать девушку, накинулся на нее с бранью и угрозами: мы, дескать, тебе такую работу дали, доверили, а ты...
И тут - совершенно неожиданно для него - Галя вдруг рассердилась... Куда и страх подевался! - На черта ей сдалась эта работа! - закричала она. Пускай они подавятся этой работой! И пусть лучше скажут, за что ее арестовали! Ведь они сами хорошо знают, и шпион их Панкратий Семенович тоже: в типографии той, чтоб ей провалиться, не то чтобы печатать, а дотронуться до литер нельзя. Так для чего же было ее арестовывать и детей сиротить? Мало того, что мать убили?.. - От обиды и лютой ненависти Галя заплакала.
Петр поразил своим апатичным, как подумал про себя Форст, равнодушием. Невозмутимо, флегматично он твердил одно: он действительно Петр Нечиталюк, а больше ничего не знает и не понимает...
Он, и правда, мало что понимал. Форст, раздражаясь, так калечил и уродовал и русский и украинский язык, что Петр понимал его речь только с пятого на десятое.
- Кто ты такой и откуда?
- Не понимаю.
- Национальность?
- Украинец.
- Да какой же ты украинец?
- Украинец.
- Да ведь ты и говорить по-украински не умеешь.
- Украинец, украинец...
А Володя Пронин решил твердо идти напролом и ни в чем не хитрить.
- Да, я из окруженцев, - сказал он Форсту. - Военный врач. Остался тут для того, чтобы лечить и выхаживать раненых красноармейцев. Этим тут, в Скальном, и занимался. Больше ничего не знаю и знать не хочу. И, чтобы в дальнейшем не было между нами никаких недоразумений, предупреждаю заранее: ни на один ваш вопрос отвечать не буду!
И Форсту оставалось только скрывать свое бессилие да злобно удивляться. Эти юнцы, по существу дети, встали перед ним какой-то глухой, непреодолимой стеной. Он снова и снова думал в тревоге: "А не наделал ли я в самом деле сгоряча непоправимых глупостей?"
Именно теперь, когда сни все были у него в руках, когда он мог делать с ними все, что захочет, - именно теперь Форст утратил всю свою самоуверенность.
Да, это ему не Горобец. Форст знал уже точно - тайну типографии у них не вырвать ни за что, никакими силами.
"Молнию голыми руками не возьмешь", - с досадой вспомнил он Максимовы слова. - Ну что же, может быть, и так, но вы у меня еще запоете, птенчики! Не возьму?
Тогда я из вас эту "Молнию" выбью!"
44
К ним никого не допускали. Никому из родных и знакомых ничего о них не говорили. Когда через два дня выпустили, по приказу Форста, из тюрьмы Марию Горецкую, ей даже не сказали, что Сенька арестован и сидит тут же, в полиции. Никто толком не знал, за что их арестовали и отчего поднялась вся эта кровавая кутерьма. За что убили маленького Грицька, и окруженца Степана, и бабку Федору, почему сожгли совхоз и Курьи Лапки.
А Форст тем временем все допытывался о связях, о типографии и со злобой и яростью выбивал из арестованных "Молнию".
Связей у них, собственно, не было никаких. Никто никого не мог предать, даже если бы и не выдержал пыток. А что касается типографии, так ведь все, кто имел к типографии хоть малейшее отношение, все были уже в тюрьме. Конечно, они могли бы сказать: все мы тут, никакой специальной типографии нет и не было, а делалось все очень просто - вот так-то... И все. И пусть даже смерть, но с нею настал бы конец страданиям и мукам.
Но никто из них не подумал об этом. Пока живы, пока в руках у них есть оружие, они должны бороться. Это оружие - их тайна, их типография. До последней минуты, до последнего своего дыхания они будут надеяться, что еще используют когда-нибудь это оружие... Самой большой, самой заветной мечтой их было: пусть хоть ктонибудь из них спасется, выберется из Форстовых лап и наперекор всем жандармам, всем эсэсовцам выпустит листовку, пусть даже только одну...
Но не одна только эта надежда поддерживала их. Им придавала силы еще и мысль, уверенность в том, что они хотя и были на воле плохими конспираторами, но тут, в тюрьме, тут они должны остаться и останутся победителями. Они молчат и будут молчать до самой смерти. Молчать, гордясь тем, что самого важного, самого основного жандармы не знают и так никогда и не узнают.
Тут жандармы со всей своей силой и властью бессильны.
В камере они помогали друг другу как могли. На допросах держались независимо и с достоинством, пока не теряли сознание от нечеловеческих мук.
Всегда кичившийся своей уравновешенностью, Форст в конце концов потерял выдержку. Он стал нервничать, срываться. И, уразумев наконец, что может забить их всех до смерти, но так ничего и не выпытать, решил изменить тактику - поселить между ними недоверие, "расколоть"
изнутри...
Начал он с Гали. Девушка сидела отдельно от всех, в одиночной камере вспомогательной полиции, и ей, наверное, было тяжелее всех. Встречалась она с товарищами только изредка, случайно, большей частью на допросах.
Форст приказал привести к себе девушку как-то среди дня.
- Ну вот, деточка... Будем с этим кончать наконец, - сказал он будто спокойно, равнодушно.
Галя насторожилась.
Эта настороженность не укрылась от жандарма.
- Варька рассказала мне все. А потом уж, делать нечего, "раскололись" и все ваши товарищи.
Сначала Галя не поняла даже, о чем он говорит, и, пересиливая себя, попробовала улыбнуться.
- Не знаю ни о какой Варьке... И не слыхала никогда...
- Не только слышали, но и очень хорошо знаете! Это та самая Варька, с которой у вас была встреча в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое ноября у МТС.
Вы сами это очень хорошо помните.
Форст говорил равнодушно, как о чем-то совсем неинтересном. А Галя сразу все вспомнила и содрогнулась.
"Так это та, что встретила меня ночью и невесть что плела про полицая Квашу? Выходит, ее Варькой зовут?