Короче, Розенкранц любил постоянство, и если все из зала смотрели на Тевье, то все со сцены глазели на Розенкранца, потому что наш Розенкранц был меценатом.
После первого антракта он прошел за кулисы. Актеры еще не разгримировались. Некоторые заметили у него в руках влажный платок.
— Спасибо, — растроганно произнес Розенкранц и пожал всем руки. — Я побывал на родине.
— В Израиле? — деловито поинтересовался Бугаев.
— В России, — ответил Розенкранц, — я жил в Витебске. Мы жили рядом с Шагалом. Отец хорошо знал его. Он даже три раза рисовал отца. Недавно я на аукционе увидел эти рисунки и купил их. Всего за каких-то пять миллионов. Мне на папу не жалко.
— Мне тоже ничего на папу не жалко, — согласился Бугаев.
Розенкранц обнял его.
— Я беру вас на десять спектаклей в Брюссель, — сообщил он.
Труппа ликовала.
В спектакль были внесены некоторые изменения. Тевье перед отъездом в Израиль посетил Витебск, где встречался с Шагалом. И даже полетал с ним в обнимку над городом.
— В Израиль — кричал Тевье-Бугаев, — в Израиль! — тут появлялась слеза — но перед отъездом я хочу посетить мой Витебск. О, Витебск! Звезда моего детства!
Бугаев рыдал. Розенкранц тоже.
— …И восемь спектаклей в Антверпене, — говорил он за кулисами. — Хотя, если честно, мы переехали в Витебск из Одессы, с Ланжерона.
— Но родились вы именно в Одессе? — на всякий случай уточнил Бугаев. — Вы в нее не переезжали?
— В Одессе, — подтвердил Розенкранц, — в Одессе-маме.
На следующем спектакле на сцене высвечивался кусочек Ланжерона, по которому носился босоногий рыжеволосый мальчик — сын задних ног, привезенный на гастроли.
— В Израиль! — орал Бугаев, — но перед отъездом я хочу посетить Витебск, а потом Одессу! Или наоборот! О, Витебск и Одесса, звезды моего детства!
— …И три спектакля в Стокгольме, — Розенкранц в труппе стал своим человеком, — в этом городе в белую ночь я встретил Китти.
Труппа не спала всю ночь, хотя она и не была белой. Кнут с Бугаевым ломали голову, как Тевье перебраться в Стокгольм и встретить Китти.
— Забудьте о Голде, — сказал Бугаев, — придется отправиться Тевье в Стокгольм. За этой самой Китти, чтоб она сгорела!
— Вы — бездарь! — орал Кнут. — Чего это вдруг из своего штетела он поехал в Стокгольм?! Он в своей дыре и не слышал об этом городе!
— Вы, дорогой, не знаете евреев, — отвечал Бугаев. — Я вам сейчас все объясню. Тевье делал свой бизнес со стокгольмским евреем — их там хватает — и его дочка подала ему чай. Со штрутелем. И все было обгемахт!
— Кнут обалдел.
— Откуда вы знаете это слово?
— Не забывайте, — сурово произнес Бугаев, — я — Тевье!
— И вы хотите эту историю вставить в спектакль? — усмехнулся Кнут.
— Считайте, что она уже вставлена…
На следующем спектакле Бугаев превзошел самого себя.
— В Стокгольм! — восклицал он и глаза его светились любовью и страстью, — как мне добраться до Стокгольма, чтобы встретить тебя, Китти, возлюбленная моя!
И тут из-за кулис появлялась Голда, ставшая Китти.
— Какое счастье, что я тогда, в шведскую белую ночь, подала тебе чай со штруделем! — кричала она и бросалась на шею Тевье…
— Я тоже всегда находил выход из затруднительных положений, — басил за кулисами Розенкранц. — Семь спектаклей в Лиссабоне…
Труппа живо интересовалась жизнью мецената, его трудным, безрадостным детством, юностью, работой — и к концу гастролей спектакль был уже не о Тевье, а о меценате — «Розенкранц-молочник».
Ариэль подлил винца.
— Прошу не забывать мою склонность к гротеску… Восемь дней шли гастроли и каждый вечер за кулисами появлялся Розенкранц и добавлял ту или иную страну…
— Вас с нетерпением ждет Голландия, — говорил он.
— Хотелось бы во Францию, — роптала труппа, — как-никак шестьсот тысяч евреев. А вы хотите их оставить без нашего Тевье!
— Поедете. Двадцать одна гастроль!
— А в Японию? — решился Бугаев. — Как же без Японии?
— Там нет евреев! — отрезал Розенкранц.