Розенкранц отечески потрепал Федора Ивановича за гриву. Потом по-братски осмотрел труппу.
— Я вам всем помогу вернуться в лоно, — торжественно пообещал он, — завтра в семь, в синагоге.
На вилле встал ужасающий вопрос — или завтра возвращаться в Россию, или, так сказать, в лоно.
— Мы согласны, — ответил за всех Бугаев, — пора уже возвращаться. А то засиделись.
Кнут молчал.
— А вы возвращайтесь в свое лоно, Федор Иванович, — предложил ему Бугаев.
— Задушу! — процедил Кнут.
— Чтобы нееврей перешел в иудаизм, — сказал барон Адольфу, — надо два-три года, но у меня есть связи, и я постараюсь ускорить.
Он подошел к Кнуту и снял с его тонкой шеи «хай».
— Извините, вы не имеете на него права. Вот когда перейдете…
Русский, поставивший такой спектакль, имеет моральное право на переход.
— Не уверен, — вставил Бугаев, — он запретил лошади картавить. Он не хотел отпускать Тевье в Израиль…
Начали пить за переход в лоно. За переход почему-то хлестали водку. Подвалы пустели — у Розенкранца были целые отсеки с русской водкой, вы не забыли — он был родом из России. Московскую мешали со Столичной, запивая ее Сибирской. Тевье с передними ногами лошади танцевал на столе. Под столом что-то выла бывшая Голда, остальная часть труппы напихивала принесенные сумки яствами со стола.
Кнут стоял на коленях у восточной стены. Он молил Бога, чтобы эти сукины дети не раскрыли свои хайла.
Ариэль остановился.
— Это волнующий момент, — сказал он, — каждый раз, когда я дохожу до него, у меня пересыхает горло. Закажите мне шампанского — я хочу выпить стакан старого бургундского… Так вот, Бог не услышал — там стоял дикий гвалт — и хайла раскрылись.
Бугаев, в жилах которого уже текла водка, повис на хрустальной люстре под лепным потолком — я надеюсь, вы не забыли сон Кнута — и глядя остекленевшими глазами на Розенкранца, нежно, пуская слезу, спросил:
— Зачем вы продали Россию, барон?
— Что? — не понял барон.
Видимо, он давно не беседовал с висящими на люстрах.
— Кому вы продали Расею, Розенкранц? — плакал Бугаев.
Розенкранц взял бутылку «перье» и долго лил себе на голову.
Наконец он заговорил:
— Я родился в Одессе, — напомнил он, — я продал Украину.
Лед был в голове мецената. Бугаев мгновенно протрезвел. Он понял, что это трагедия. Ее финал. Он упал с люстры в блюдо с крабами.
В отель они тащились пешком. Семь километров.
— О, Одесса, — стонал Бугаев, — звезда моего детства! Почему вы, Адольф, не досмотрели свой сон до конца? Куда вы неслись, я вас спрашиваю?
— Заткнитесь! — рявкнул Кнут. — Сколько раз я вам говорил, Бугаев — если вы не любите евреев, то хотя бы должны быть трезвым. Водка и антисемитизм несовместимы. Как гений и злодейство. Стоит в человека войти капле водки, как из него тут же вылазит антисемит. Это сказал не я, это сказал один мудрый еврей.
— Почему вы мне об этом не сообщили раньше, Адольф Абрамович? — стонал Бугаев.
— Я — Федор Иванович, — огрызнулся Кнут, — мне еще два года до перехода в вашу веру…
Через несколько недель театр уже гастролировал в Сибири.
Бугаев сошел с ума. Прямо во время спектакля о бригаде коммунистического труда, отказавшейся от премии.
— Отдайте мне мою премию! — вдруг завопил он. — Это все, что у меня осталось… О, Одесса, звезда моего детства! Зачем я продал Россию?!
— Ты продал Украину, — напомнила ему верная Голда.
Бугаева долго лечили, восточным иглоукалыванием, но, видимо, не туда кололи — он бросил пить и перешел в иудаизм…
Ариэль погладил молодую бородку.
— А что стало с Кнутом? — спросил Поляков.
— С Кнутом? — переспросил Ариэль. — Он стал чуть-чуть мудрее.
Он перестал суетиться, ему надоело вертеться. Его это больше не возбуждает. Возможно, он заржавел… Помните, у Вольтера: «Люди похожи на флюгера, которые перестают вертеться лишь тогда, когда заржавеют». Кнут остался здесь. Он заказывает старое бургундское и пьет новое божоле. Кнут проходит «гиюр», мой друг. На Западе это дольше, чем на Востоке. Ему остался еще год. Поэтому не вздумайте заказывать свинину. Пригласите-ка лучше Федора Ивановича в китайский ресторан. Вы умеете есть палочками?..
Зойнэ — блядь (идиш)