- Не надо, не надо, - сказал генерал, - отставить...
Он вылез из вездехода, пожал откозырявшему капитану руку, в то же время быстро оглядывая шагавших по пыли автоматчиков маленькими глазами, весело блестевшими на его суровом простом лице.
- Скажи, пожалуйста, наши курские и - Каюткин! - сказал он с видимым удовольствием. И, сделав рукой знак вездеходу, чтобы тот двигался следом по степи, генерал неожиданно легким для его комплекции шагом пошел вместе с автоматчиками. - Каюткин - это отлично... Ежели жив Каюткин - значит, дух войска непобедим, - говорил он, весело глядя на Каюткина, но обращаясь к теснившимся к нему на ходу бойцам.
- Служу Советскому Союзу! - сказал Каюткин не в том искусственно приподнятом, шутливом тоне, в каком он говорил до сих пор, а очень серьезно.
- Товарищ капитан, бойцы знают, куда и зачем идем? - спросил генерал, обращаясь к идущему рядом, чуть отставая, командиру роты.
- Знают, товарищ генерал...
- Здорово показали себя тогда у водокачки, помните? - сказал генерал, быстрым взглядом окидывая бойцов, теснившихся к нему. - А главное - себя сохранили... А-а, вот то-то и оно! - воскликнул он, будто кто-то возражал ему. - Помереть нетрудно...
Все понимали, что генерал не столько хвалит за прошлое, сколько подготавливает к будущему. Улыбки сошли со всех лиц, и в них возникло неуловимо общее значительное выражение.
- Народ молодой, а опыт у вас знаете какой? Разве можно, например, сравнить с тем, как я был молодым, - говорил генерал. - Было время, шагал и я по этой дорожке... Ну-у, и враг был другой, и техника не та! По сравнению с той школой, что я тогда прошел, вы прошли университет...
Генерал сделал такое движение своей крупной головой, как будто ему хотелось не то что-то прогнать, не то утвердить. Это было у него в одних случаях выражение недовольства, а в других - удовлетворения. Сейчас это было выражение удовлетворения. Должно быть, ему приятно было вспомнить молодость и радовал его вид автоматчиков с их боевой выправкой, ставшей уже для них естественной.
- Разрешите обратиться, - сказал Каюткин. - Далеко он прошел?
- Далеко, черти бы его не учили! - сказал генерал. - Так далеко, что нам с вами вроде бы уж и неловко.
- И дальше пойдет?
Генерал некоторое время шел молча.
- От нас с вами зависит... С тех пор как мы его зимой побили, он силенок подкопил. Собрал технику со всей Европы и ударил в одном месте, по нас с вами. Расчет такой - не выстоим. А резервов у него нет... А-а, вот то-то и оно!..
Взгляд генерала упал на подводу впереди, и вдруг он узнал среди людей на подводе ту одинокую девушку на шоссе, над которой неслись немецкие пикировщики. Он представил себе все, что могло произойти и в судьбе и в душе этой девушки за то время, пока он на своем вездеходе успел только побывать во втором эшелоне дивизии и нагнать миновавшие Краснодон головные части. Выражение не то чтобы жалости, а сумрачной озабоченности появилось на лице генерала, и он вдруг заторопился.
- Успеха вам!
И, сделав знак вездеходу остановиться, он тем легким шагом, который был так неожидан при полноте генерала, быстро пошел к вездеходу.
Все время, пока генерал находился среди автоматчиков, вопросы, обращенные к нему, и жесты Каюткина были совершенно серьезными. Как видно, он и не считал нужным проявлять перед генералом те самые черты, благодаря которым он был заметен среди бойцов и любим ими. Но, как только вездеход скрылся из глаз, прежняя энергия шутливой веселости вновь овладела Каюткиным.
Боец-пехотинец, громадного роста, с большими и черными, как сковороды, руками, запыхавшись, выбился из задних рядов колонны, держа в руке какие-то тяжелые предметы, завернутые в замасленную тряпку.
- Товарищи! Где здесь, сказали мне, шахтерская машина идет? - спрашивал он.
- Вон она, да только стоит! - пошутил Каюткин, указав на грузовик, весь усаженный детишками.
Колонна действительно остановилась из-за затора впереди.
- Извините, товарищи, - сказал боец, подходя к Валько и Григорию Ильичу, бережно поставившему белокурую девочку на землю, - хочу вам инструмент отдать. Вы народ мастеровой, и он вам сгодится, а мне он лишняя тяжесть на походе. - И он стал разворачивать перед ними замасленную тряпку.
Валько и Григорий Ильич, склонившись, смотрели ему на руки.
- Видали? - торжественно сказал боец, показывая в развернутой в его больших руках тряпке набор новеньких слесарных инструментов.
- Не понял - продаешь, что ли? - спросил Валько и недружелюбно поднял на него из-под сросшихся бровей цыганские свои глаза.
Кирпично-красное лицо бойца побагровело до того, что все покрылось капельками пота.
- Как только язык у тебя ворочается! - сказал он. - Я его на степе подобрал. Иду, а он так и лежит в тряпке, - должно, кто обронил.
- А может, выбросил, чтобы легче кульгать! - усмехнулся Валько.
- Мастеровой человек инструмента не выбросит. Обронил, - холодно сказал боец, обращаясь уже только к Григорию Ильичу.
- Спасибо, спасибо, друг... - сказал Григорий Ильич и торопливо стал помогать бойцу завертывать инструменты.
- Ладно, что пристроил, а то ведь жалко, инструмент хороший. У вас вон машина, а мне-то на походе, в полной выкладке, куда там! - говорил боец, повеселев. - Счастливо вам! - И он, пожав руку одному Григорию Ильичу, побежал обратно и скоро замешался в колонне.
Валько некоторое время молча смотрел ему вслед, и на лице его было выражение мужественного одобрения.
- Человек... Да... - хрипло сказал Валько.
И Григорий Ильич, державший в одной руке инструменты, а другой поглаживавший по головке белокурую девочку, понял, что его директор недоверчиво отнесся к бойцу не по недостатку сердца. Должно быть, директор привык к тому, что люди иногда обманывают его - руководителя предприятия, на котором работали тысячи людей, которое давало тысячи тонн угля в сутки. Предприятие это было теперь взорвано его, директора, собственными руками, люди частью были вывезены, частью остались на погибель. И Григорий Ильич впервые подумал, как темно может быть сейчас на душе у директора.
К вечеру стали слышны впереди звуки орудийной стрельбы. Ночью они приблизились, можно было даже расслышать пулеметные очереди. И всю ночь там, в районе Каменска, видны были вспышки, иногда настолько сильные, что они освещали всю колонну. Зарева пожаров окрашивали небо то там, то здесь в винный цвет и тяжело и багрово отливали среди темной степи по вершинам курганов.
- Братские могилы, - сказал отец Виктора, молча сидевший на телеге с огоньком самокрутки, иногда вырывавшим из темноты его мясистое лицо. - Это не стародавних времен могилы, это наши могилы, - глухо сказал он. - Мы пробивались тут с Пархоменко да с Ворошиловым и захоронили своих...
Анатолий, Виктор, Олег и Уля молча поглядели на курганы, облитые заревом.
- Да, сколько мы в школе сочинений написали о той войне, мечтали, завидовали отцам нашим - и вот она пришла, война, к нам, будто нарочно, чтобы узнать, каковы мы, а мы уезжаем... - сказал Олег и глубоко вздохнул.
За ночь в движении колонны произошли перемены. Теперь машины и подводы учреждений и гражданских лиц и толпа беженцев вовсе не двигались, говорили, что впереди проходят воинские части. Дошла очередь и до автоматчиков, они завозились в темноте, тихо позвякивая оружием, за ними вся часть зашевелилась. Машины, давая дорогу ей, теснились, рыча моторами. Во тьме мерцали огоньки цигарок, - казалось, что это звездочки в небе.
Кто-то тронул Улю за локоть. Она обернулась. Каюткин стоял со стороны воза, обратной той, где сидел отец Виктора и где стояли мальчики.
- На минуточку, - сказал он едва слышным шепотом.
Что-то такое было в его голосе, что она сошла к нему с воза. Они отошли немного.
- Извиняйте, что побеспокоил, - тихо сказал Каюткин, - нельзя вам ехать на Каменск, его вот-вот немец возьмет, а по той стороне Донца немец и вовсе далеко пошел. Про то, что я вам сказал, вы никому не говорите, я на то права не имел, но люди вы свои, и мне жалко, коли вы пропадете ни за что. Надо вам свернуть куда южнее, и то дай бог, чтобы поспели.
Каюткин говорил с Улей так бережно, будто огонек держал в ладонях, лицо его было плохо видно в темноте, но оно было серьезным и мягким, и в глазах не было усталости, - они блестели в темноте.
И на Улю подействовало не то, что он сказал, а то, как он говорил с ней. Она молча глядела на него.
- Как зовут-то тебя? - тихо спросил Каюткин.
- Ульяна Громова.
- Нет ли у тебя карточки своей?
- Нет.
- Нет... - повторил он печально.
Чувство жалости к нему и в то же время какое-то озорное чувство вдруг так и подхватило Улю, - она близко, совсем близко склонилась к его лицу.
- У меня нет карточки, - сказала она шепотом, - но если ты хорошо, хорошо посмотришь на меня, - она помолчала и некоторое время смотрела ему прямо в глаза своими черными очами, - ты не забудешь меня...
Он замер, только большие глаза его некоторое время печально светились в темноте.
- Да, я не забуду тебя. Потому что тебя нельзя забыть, - прошептал он чуть слышно. - Прощай...
И он, грохоча тяжелыми солдатскими сапогами, присоединился к части, которая все уходила и уходила во тьму со своими цигарками, нескончаемая, как Млечный Путь.
Уля еще раздумывала, сказать ли кому-нибудь о том, что он сказал ей, но, видно, это было известно не только ему и уже проникло в колонну.
Когда она подошли к телеге, многие машины и подводы сворачивали в степь, на юго-восток. В том же направлении потянулись вереницей беженцы.
- Придется на Лихую, - послышался хриплый голос Валько.
Отец Виктора о чем-то спросил его.
- Зачем разлучаться, будем двигаться вместе, раз уж судьба связала нас, - сказал Валько.
Рассвет застал их уже в степи без дороги.