- Да разве ж вы не уехали, товарищ Стаценко? - удивился Ковалев, признав в этой голове начальника отдела.
- Нет, я разбираю здесь бумаги, чтобы не осталось немцам чего-нибудь важного, - очень тихо и вежливо, как всегда, сказал Стаценко грудным низким голосом.
- Вот-то удача вам, скажи на милость! - воскликнул Ковалев. - Ведь мы же минут через десяток уехали бы!
- А вы езжайте, я найду, как выбраться, - скромно сказал Стаценко. Скажи-ка, Ковалев, не знаешь, чья это вон машина стоит?
Ковалев, его дочь, Ваня Земнухов и работник на машине повернули головы в сторону "газика".
Женщина в "газике" мгновенно переменила положение, подавшись вперед, чтобы ее не было видно в отверстие в дверце.
- Да он вас не возьмет, товарищ Стаценко, у него своей хворобы хватит! - воскликнул Ковалев.
Он так же, как и Стаценко, знал, что в этом домике с прошлой осени живет работник обкома партии Иван Федорович Проценко, живет один, снимая комнату у чужих людей: жена его работала в Ворошиловграде.
- А мне и не нужно его милости, - сказал Стаценко и посмотрел на Ковалева маленькими красными глазками застарелого любителя выпить.
Ковалев вдруг смутился и быстро покосился на работника на машине, - не понял ли тот слов Стаценко в том нехорошем смысле, в каком они были высказаны.
- Я, в простоте душевной, полагал, что они уже все давным-давно удрали, а вдруг гляжу - машина, вот я и подумал, что бы это за машина? - с добродушной улыбкой пояснил Стаценко.
Некоторое время они еще поглядели на "газик".
- Выходит, еще не все уехали, - сказал Ковалев, помрачнев.
- Ах, Ковалев, Ковалев! - сказал Стаценко грустным голосом. - Нельзя быть таким правоверным - больше, чем сам римский папа, - сказал он, перевирая поговорку, которой Ковалев и вовсе не знал.
- Я, товарищ Стаценко, человек небольшой, - хрипло сказал Ковалев, выпрямившись и глядя не вверх, на окно, а на работника на машине, - я человек небольшой и не понимаю ваши намеки...
- Что ж ты на меня-то серчаешь? Я ж тебе ничего такого не сказал... Счастливого пути, Ковалев! Вряд ли увидимся уже до самого Саратова, - сказал Стаценко, и окно наверху захлопнулось.
Ковалев невидящими глазами и Ваня с выражением некоторого недоумения поглядели друг на друга. Ковалев вдруг густо побагровел, словно его обидели.
- Клавка, собирайся! - взревел он и пошел вокруг машины в здание треста.
Ковалев действительно был обижен, и был обижен не за себя. Ему обидно было, что человек, не простой, рядовой человек, как он, Ковалев, который по незнанию обстоятельств дела имел бы право роптать и жаловаться, а человек, подобный Стаценко, то есть приближенный к власти, немало хлеба-соли съевший с ее представителями и сказавший им в хорошие времена немало льстивых, витиеватых слов, - этот человек теперь осуждал этих людей, когда они уже не могли заступиться за себя.
Женщина в "газике", вконец обеспокоенная привлеченным ею вниманием, вся порозовев, сердито смотрела на входную дверь в стандартный домик.
Глава восьмая
Распахнув окна, чтобы сквозняком выдуло дым от сожженных документов, в одной из комнат, выходящих на глухой двор, сидели Иван Федорович и с ним еще двое. Хозяева квартиры выехали несколько дней тому назад. В комнате, как и во всем доме, было пустынно, уныло, бесприютно: живая душа покинула дом, осталась одна оболочка. Предметы были сдвинуты со своих мест. Иван Федорович и двое его собеседников сидели не за столом, а посреди комнаты на стульях. Они делились наметками предстоящей работы, обменивались явками.
Иван Федорович должен был сейчас уехать на партизанскую базу, куда несколько часов тому назад уже выехал его помощник. Как одному из руководителей областного подполья, Ивану Федоровичу надлежало находиться при отряде, базировавшемся в лесу возле станицы Митякинской, на границе Ворошиловградской и Ростовской областей. А двое его товарищей оставались здесь, в Краснодоне: природные донецкие шахтеры, оба они участвовали в гражданской войне во времена еще той немецкой оккупации и деникинщины.
Филипп Петрович Лютиков, оставленный секретарем подпольного райкома, был немного постарше своего товарища, - было ему уже за пятьдесят. В густых волосах Филиппа Петровича прорезалась неравномерная проседь, больше на висках и в чубе. Седина пробрызнула и в его коротко подстриженных колючих усах. Чувствовалось, что он был когда-то физически сильным человеком, но с годами и в теле и в лице его появилась нездоровая полнота, лицо оплыло книзу, и от этого подбородок, тяжеловатый от природы, казался теперь еще тяжелее. Лютиков привык следить за собой и даже в нынешних обстоятельствах одет был в опрятный черный костюм, плотно облегавший его большое тело, и в чистую белую рубашку с отложным воротничком и туго повязанным галстуком.
Старый мастеровой, герой труда еще тех первых лет восстановления хозяйства, он выдвинулся как производственник: был директором сначала совсем маленьких, а потом все более крупных предприятий. В Краснодоне он работал уже лет пятнадцать, в последние годы - начальником механического цеха Центральных мастерских треста "Краснодонуголь".
Его товарищ по подполью Матвей Шульга, по отчеству Костиевич, как его чаще и называли, - Костиевич, это по-украински Константинович, - принадлежал к самому первому призыву промышленных рабочих, брошенных на помощь деревне. Родом из Краснодона, он так всю жизнь и проработал потом в разных районах Донбасса на должностях, связанных с деревней. С начала войны он работал заместителем председателя исполкома одного из северных сельских районов Ворошиловградской области.
В отличие от Лютикова, который еще со времени первой угрозы оккупации знал, что останется в подполье, Шульга получил назначение всего лишь два дня тому назад, по его личной просьбе, после того как район, в котором он работал, был занят немцами. Нашли, что удобно и выгодно оставить Шульгу для подпольной работы именно здесь, в Краснодоне: с одной стороны, он был человек местный, а с другой - его уже здесь мало кто знал.
Матвей Шульга, или Костиевич, был мужчина лет сорока пяти, с сильными круглыми плечами и крепким, резких очертаний, загорелым лицом, с редкими темными крапинами в порах лица - этими следами профессии; они остаются навек у людей, долго работавших шахтерами или литейщиками. Костиевич сидел сейчас в кепке, сдвинутой на затылок, голова его была коротко острижена под машинку, из-под кепки выступало его могучее темя той крепкой кости, что редко выпадает человеку; у него и очи были воловьи.
Во всем Краснодоне не было людей, настроенных так же спокойно и в то же время торжественно-приподнято, как эти трое.
- Хороший народ, прямо, можно сказать, настоящий народ остался под твоим командованием, с таким народом большие дела можно делать, - говорил Иван Федорович. - Сам-то ты у кого думаешь жить?
- А там, где и жил, - у Пелагеи Ильиничны, - сказал Лютиков.
На лице Ивана Федоровича выразилось не изумление, а как бы некоторое сомнение.
- Что-то не понял я тебя, - сказал он.
- Чего же мне прятаться, Иван Федорович, судите сами, - сказал Лютиков. - Я здесь в городе человек настолько известный, что скрыться мне невозможно. Также и Баракову. - Он назвал фамилию отсутствовавшего здесь третьего руководителя подпольного райкома. - Немцы нас сразу найдут да еще подумают что-нибудь плохое, ежели мы будем прятаться. А нам прятаться нечего. Немцам мастерские наши нужны позарез, а мы - тут как тут! Скажем: директор предприятия сбежал, инженерно-технический персонал большевики насильно увезли, а мы вот - остались работать на вас, на немцев. Рабочие разбежались, - мы их соберем. Нет инженеров? А вот вам Николай Петрович Бараков, инженер-механик, - пожалуйста! Он и по-немецки говорит... Уж мы на них поработаем, - сказал Филипп Петрович без улыбки.
Взгляд его, устремленный на Ивана Федоровича, был строгий, внимательный, и в нем было то особенное выражение ума, какое свойственно людям, привыкшим не брать ничего на веру, а все проверять самостоятельной мыслью.
- А Бараков как? - спросил Иван Федорович.
- Это наш план общий.
- А знаешь, какая первая опасность у вас обоих? - спросил Иван Федорович, обладавший умением видеть всякое дело со всех сторон, каким оно, это дело, может повернуться в жизни.
- Знаю: коммунисты, - отвечал Лютиков.
- Не в том дело. Коммунисты пошли работать на немцев, чего же им, немцам, лучше! Да не успеют понять свою выгоду: пока вы будете объяснять, чего хотите, они вас сгоряча... - Иван Федорович показал под потолок.
- Мы исчезнем на первые дни. Придем, когда в нас будет нужда.
- Вот! О том и речь. Меня и интересует, куда ты исчезнешь.
- Пелагея Ильинична найдет, куда спрятать... - Лютиков улыбнулся в первый раз за все время разговора, и его оплывшее книзу тяжелое лицо стало таким светлым от этой улыбки.
Выражение сомнения сошло с лица Ивана Федоровича: он был доволен Лютиковым.
- А як Шульга? - спросил он, посмотрев на Костиевича.
- Он не Шульга, он Остапчук Евдоким, - сказал Лютиков, - такая у него трудовая книжка с паровозостроительного. На днях поступил к нам слесарем в механический. Дело ясное: работал в Ворошиловграде, человек одинокий, бои начались - перебрался в Краснодон. Мастерские начнут работать, призовем и слесаря Остапчука поработать на немцев. Мы на них поработаем, - сказал Филипп Петрович.
Проценко обернулся к Шульге и, незаметно для себя, заговорил не на русском языке, каким он только что говорил с Лютиковым, а на смешанном, то русском, то украинском, - так говорил и Шульга.
- Скажи ж мени, Костиевич: на тех квартирах укрытия, шо тебе дали, знаешь ли ты лично хоч едину людину? Короче говоря, самому-то тебе эти люди известны, что у них за семьи, что у них за окружение?