главное… Профессия… Вот станешь адвокатом, тогда самое время будет интересоваться женщинами. Выберешь любую, себе подстать. Такую, какая способна подняться по общественной лестнице вместе с тобой. А пока, Ричард Вендел, ты должен быть осторожен. Держи себя все время в руках! Бывают такие обманщицы женщины!
Пот заливал глаза Ричарда, он шел, как слепой.
— Ты не прав, отец, когда так говоришь про Хэнк! Перестань! Ты сам не знаешь, что выдумываешь, и я не хочу слышать ни одного слова!
— Но послушай, Ричард…
— Отец, я не собираюсь тебя обижать. И сердиться на тебя не хочу, так что давай прекратим разговор о Хэнк!
— Ладно, ладно, Ричи. Только еще раз напоминаю: будь осторожен.
— Отец, ты женился на маме, когда вы оба были очень молоды. И что: ты жалеешь об этом? Скажи, жалеешь? Она тебя не обманывала. А ведь тоже не училась в колледже!
— Я тебе одно говорю, сын: раньше добейся своей цели. Закончи образование. Получи профессию, создай себе независимое положение, обеспечь постоянный заработок. Я не хотел тебе говорить, но у нас уже больше нет нашего киоска, пришлось закрыть его. Мы потеряли все, что у нас было. Думал не огорчать тебя, но я очутился на улице и приходится снова идти внаймы к белым. Помогать им наживаться.
Ричард боялся глянуть отцу в глаза. Он вспомнил, как его гордый отец бросил службу и открыл маленький кондитерский киоск за квартал от метро.
— С того дня, когда я еще юношей приехал сюда на Север, — продолжал Генри Майлз, — я все время боролся за то, чтобы добиться хоть мало-мальски обеспеченной жизни. И вот сейчас это так же далеко от меня, как тогда. Это… это просто несбыточная фантазия… А ведь я еще не старик, но я устал, сын, а мать больна. У нас обоих нет уже больше никаких сил.
Ричард посмотрел в затуманенные отцовские глаза, чувствуя, как его самого начинают душить слезы. Он украдкой отвернулся, вытер глаза, потом обнял отца и повел его в общежитие.
Осенью Ричард не вернулся в университет. Он поступил в Нью-Йоркский городской колледж. Отец заявил, что ему не по средствам содержать сына в другом городе, но Ричард понимал, что не это главная причина. Хотя Ричард не любил писать письма, но Хэнк он писал аккуратно, по крайней мере весь первый семестр. Однако когда он втянулся в многообразную жизнь колледжа, у него появилось столько всяких дел, что едва хватало времени на занятия, а уж о письмах и говорить нечего. Он поступил на работу в гостиницу, стал членом профсоюза. Отец возражал — ему казалось, что служба мешает занятиям сына. Но Ричард настоял на своем. По ночам в гостинице бывало столько дел, что, не успев отдохнуть, Ричард утром засыпал в аудитории. Но это не ослабило его воли. Теперь на длинные письма Хэнк он иногда отвечал открыткой; кончилось тем, что она тоже стала присылать ему открытки. Один раз Ричард съездил в Вашингтон и пробыл там субботу и воскресенье; он заметил, что Хэнк очень плохо выглядит — похудела, начала кашлять. Рэнди Уэйнрайт пожаловался ему, что Хэнк совсем себя не бережет, страшно много работает, оттого и хворает, и что она никого не признает, кроме Ричарда Майлза. Из-за этой поездки отец устроил Ричарду невероятный скандал.
После их встречи переписка ненадолго оживилась. Но Ричарда так увлекали в колледже все эти либералы и радикалы, негры и белые, что он не находил свободной минутки. Вечно его куда-нибудь выбирали: то членом одной комиссии, то председателем другой. Иногда его выбирали только потому, что надо было выбрать негра, но от такого избрания для видимости он отказывался.
Переписка с Хэнк опять пошла на убыль, а потом и вовсе прекратилась.
Ричард пел соло баритоном в хоровом кружке. Отец заставил его также вступить в дискуссионный клуб, и он делал там замечательные успехи, превратился в заправского оратора, говорил грудным голосом, как его учили. И Ричарда наперебой приглашали выступать в разных местах. Он стал членом многих организаций.
В это время все интересовались негритянским вопросом.
Как-то под воскресенье, уже совершенно отчаявшись, Хэнк подавила свою гордость и поехала к Ричарду в Нью-Йорк. Для этого ей пришлось занять у кого-то деньги. Но Ричарда она не застала; он был в Корнеле на студенческой конференции. После этого Хэнк ни разу не написала Ричарду, а отец скрыл от него, что она была в Нью-Йорке и звонила по телефону с Пенсильванского вокзала. Больше они никогда не виделись.
И вот теперь Ричард Майлз оставил далеко позади отчий дом. С новеньким кожаным чемоданом в руке он спускается по ступенькам платформы и шагает через отгороженную часть вокзала, где написано: «Для негров». Со всех сторон на него устремлены любопытные взгляды: новое лицо и важная персона, сразу видно, что северянин. Ричард слышит громкий шепот: «Хочешь, поспорим, что это новый учитель из Нью-Йорка!» Что ж, по крайней мере его здесь ждут!
Ричард выходит на привокзальную площадь и беспокойно оглядывает Кроссроудз. От страха — спазмы в желудке, глаза нервно щурятся в свете ослепительного сентябрьского солнца. Ричард замечает огромную доску возле станции. На ней слова:
«Кроссроудз—перекресток всех путей в Соединенных Штатах».
А ниже подпись:
Джордж Кросс-сын.
До Ричарда доносится шипение паровоза и медленный перестук колес. Это отходит от станции, направляясь дальше на юг, поезд, который доставил его сюда. Отец предлагал ему купить сразу обратный билет, но он отказался. Сейчас он за сотни, сотни миль от родного дома. И он снова задает себе вопрос: «Что я буду делать в этой дыре?»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Лето миновало. Начинался учебный год. Прощай, запретное купание на пруду крэкера Рейбарна, прощай, бейсбол, рэтбол, прогулки по лесам! Когда уж теперь ходить собирать дикую смородину и лесной виноград и носить их в город на продажу белым или день-деньской болтаться с Жирным Гасом возле его дома в Рокингем-куотерсе! Ох, какая это страшная окраина—хуже нет места во всем Кроссроудзе: жалкие, низенькие, убогие хибарки, по большей части не-перегороженные, лишь в редких случаях разделенные на комнату и кухню. И стоят они или впритык, или вдали одна от другой, зарывшись по окна в грязную землю. На днях Робби был там; они с Гасом сидели во дворе, позади уборной, и украдкой курили сухие древесные листья. Гас покрутил головой и сказал:
— Чтоб мне сдохнуть, если этот Рокингем не самая проклятая яма на свете!
Робби уже успел выкурить две цигарки. Он чувствовал себя взрослым — этаким важным, настоящим мужчиной, и он одурел от курева и запаха уборной. Наверное, потому-то он и сказал с внезапной яростью:
— Чего же твоя семья торчит в такой проклятой яме? Переехали бы В Плезант-гроув! — Заметив обиду в глазах Гаса, он тут же пожалел, зачем это сказал.
— Интересно, — тихо и язвительно спросил Гас, — почему это ваша семейка торчит в Плезант-гроуве? Небось тоже не от хорошей жизни? Переехали бы лучше жить на Кроссбрэнч-Хайтс, рядышком с белыми богачами!
Потом они пошли в уборную, и Гас взгромоздился на стульчак.
— Вот парень, — сказал он, приплясывая над сиденьем, — научись ходить такой походочкой, если хочешь нравиться женскому полу, как я, например, нравлюсь! — Гас был толст, точно боров, но прыгал легче кузнечика. Вдруг он оступился и попал ногой в отверстие. Он так заорал, что наверняка было слышно в суде мистера Кросса. Сразу примчалась миссис Лулабелл. Она помогла Гасу выбраться из ямы и потащила мыть; в самом деле, вид у него был неприглядный — с него текло, и он орал благим матом. Мать раздела его догола, посадила в корыто и принялась тереть стиральным мылом и бельевой содой. Робби смеялся до слез, у него даже живот заболел от хохота. Да, теперь все это побоку — начинается учебный год!
Когда ребята первый раз после каникул вошли в класс, навстречу им поднялся новый учитель из Нью-Йорка, он шагнул вперед, держа руки в карманах и нервно вглядываясь в детские лица. Вид у него был напряженный, испуганный, словно он попал к диким тиграм.