Все было бы хорошо, если бы не донимали белые. Пусть бы они оставили его в покое, он бы тоже забыл о них. Ученики почти все замечательные ребята. Конечно, среди них есть и угрюмые, и недоверчивые, и даже чуточку циничные, но дурных от природы, кажется, нет, разве только Биф Робертс Да еще, пожалуй, один-два мальчика. Большинство же относится к нему хорошо, и он к ним тоже. Особенно привязался он к Айде Мэй Реглин, Робби Янгбладу, Гасу Маккею, Букеру Джефферсону и… кто там еще? Интересно знать, читает ли в самом деле Робби Янгблад книгу, которую он ему дал? Он готов и дальше давать этому мальчику книги.
Белые… Все-таки есть же, наверное, хоть один-два порядочных человека среди них в таком большом городе. Должны быть! Ну а как насчет взрослых негров? Что они думают о нем? Нужно познакомиться с ними, наведываться к ним почаще. Только вчера он встретил на улице священника Ледбеттера. Пастор подошел к нему, пожал ему руку, похвалил за доброе дело и выразил надежду, что учитель останется жить в Кроссроудзе. Разговаривал он очень дружелюбно, и Ричард почувствовал угрызения совести, что с тех пор, как приехал, ни разу не удосужился заглянуть к нему в церковь. Прощаясь, пастор пригласил Ричарда побывать в церкви.
— На вас это не накладывает никаких религиозных обязательств, — предупредил он, — если вы этого опасаетесь. Мы с вами, профессор, занимаемся одним делом. Я тоже стараюсь учить по мере сил. Учу людей, как надо жить в этом громадном, необъятном мире, который подарил нам господь.
Легкий прохладный ветерок залетел в комнату, надул парусами белые занавески на окнах, овеял худое обнаженное тело Ричарда, пощекотал короткие черные волоски на руках, на груди и на ногах. Что-то сейчас поделывает Рэнди Уэйнрайт, Рэнди-радикал? Жив ли, умер ли — ничего не известно. Смерть… Смерть… Вашингтон… Хэнриетта Сондерс… Его первое участие в пикете… Меридиэн-парк… Вашингтон… Город показной красоты, показной красоты… Хэнк… Хэнк… Неужели правда, что она умерла? Даже и сейчас Ричард не мог поверить, что она мертва, зарыта в сырую землю. Мертво ее хрупкое тело, мертва ее красота, ее душевное величие, ее боевой дух, ее доброта, ее ум, ее любовь. Никогда он не увидит Хэнк, не услышит ее голоса, не узнает ее любви. Любовь! Ни черта он не понимал тогда в любви! Не ценил он Хэнк Сондерс, иначе не бросил бы ее умирать в Вашингтоне, в этом городе, который она ненавидела сильнее, чем Миссисипи.
Хэнк не обращала внимания на роковые признаки болезни — такой уж у нее был характер! Работала, когда ей необходимо было лечиться. Работала день и ночь, пока наконец не свалилась. Только тогда ее отвезли в больницу, но было поздно. Она доживала последние дни. Она умерла в ту весну, когда Ричард кончил колледж. Рэнди прислал Ричарду язвительное письмо, извещая его о смерти Хэнк; в заключение он пожелал ему блестящей юридической карьеры. Ричард дал отцу прочесть письмо. На этот раз проняло и старика — он заплакал и признался Ричарду, что Хэнк приезжала к нему в Нью-Йорк, но он в тот день был в Корнеле на конференции. Вот тогда-то Ричард и утратил интерес к юридической карьере, хотя он еще в полной мере этого не сознавал. Это был момент, когда папин вундеркинд почувствовал себя зрелым человеком. Это был момент, когда отец утратил власть над своим любимым чадом. Может быть, потому он сейчас в Кроссроудзе. Может быть, это Хэнк послала его сюда,
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Лори Ли устремила узкие раскосые глаза с припухшими веками на камин, где стояли старенькие часы, подаренные ей белыми. Большая стрелка показывала десять, малая — три.
Господи! С минуты на минуту должны вернуться дети! Что преподнесут они ей сегодня? Вчера Робби разбил до крови большой палец на ноге. Лори гладит белье горячим утюгом и вытирает лицо большой чистой тряпкой. Стирка на белых. А постирать для себя некогда. Работа, работа, и днем и ночью работа! До него тяжело жить, но она готова стирать на белых до самой смерти, если это обеспечит лучшее будущее ее детям.
Утюги греются на раскаленных углях, тревожные отсветы пламени, озаряя время от времени лицо хозяйки, падают на большую кровать, на стол посреди комнаты, на дощатый пол, потерявший цвет от частого мытья, даже на книжную полку, которую Лори и Робби с величайшим старанием сколотили и покрасили. В комнате очень чисто, чуточку пахнет угаром, из кухни тянет жареным: там на плите стоит колбаса с рисом — любимое кушанье детей… Вдруг — шаги на крыльце.
— Мама! Мама! — кричит во весь голос Дженни Ли.
Лори слышит, как скрипят ветхие ступеньки, слышит крик дочери: «Мама, Робби… Мама!» — и лицо, ее искажается от страха. Рука, в которой она держит утюг, бессильно повисает.
Распахивается дверь, и худенькая девчушка бросается к матери. Большие темные глаза широко раскрыты, веки распухли от слез. Слезы размыли на ее щеках пыль и грязь Джорджии. Она силится что-то сказать, но ее душат рыдания.
— Господи, что случилось? Где ты была?
— Робби… забрали в полицию… Он подрался с белыми мальчишками…
Вот и все, что удалось ей понять. Платье девочки разорвано. Черные вьющиеся косички расплелись, растрепались, словно сам дьявол таскал Дженни Ли за волосы. Девочка шмыгала носом, всхлипывала, худенькие щеки надувались, как пузыри.
Лицо Лори спокойно, голос тоже.
— Сядь, возьми себя в руки! А теперь расскажи, моя маковка, что случилось.
— Мама… ох, мама… Робби… белые… мама, мама! Девочка снова разразилась слезами.
Лори поставила утюг на огонь, побежала в кухню, принесла стакан воды, отпила, но, сразу опомнившись, подала его дочери. Дженни Ли глотнула и поставила стакан на гладильную доску.
— Ну а теперь спокойно рассказывай по порядку.
Дженни Ли, судорожно задыхаясь, как в предсмертной агонии, прошептала:
— Робби забрали в полицию!
— Кто? О ком ты говоришь? — Лори Ли по-прежнему пыталась казаться спокойной.
— Дылда полисмен Скинни Мак-Гуайр. Ты его знаешь, мама. Он велел мне пойти за тобой. Они увели Робби в… — опять соленые слезы полились в три ручья по лицу девочки, стекая с кончика носа, попадая ей в рот.
Лори старалась изо всех сил сохранить спокойствие. Она взяла тряпку, которой держала утюг, и вытерла девочке лицо, заставила ее высморкаться.
— Перестань, дочка. Ты же никогда не была плаксой! Вот так. А теперь рассказывай. За что арестовали брата?
— За то, что он бросился на белых мальчишек, вот за что!
Да, скорее курицу выпотрошишь, чем у этой девочки что-нибудь узнаешь!
— На каких белых мальчишек? И почему он бросился на них?
— А потому, что они бросились на меня. Это они начали, я их не трогала! Я шла по переулку. Ты не думай, я им тоже спуску не дала. Только их было много!
— А Робби где был? Разве вы не вместе шли? — Удивительно, как эта девочка умеет тянуть!
— Нет, его не было. Наш класс отпустили раньше, и я пошла одна. А эти белые мальчишки вчетвером напали на меня и повалили на землю. Я хотела дать одному по морде, но их же было много! Они полезли мне под платье и так кричали, прямо ужас! — Девочка всхлипывала, терла кулаками огромные глаза, худенькая грудь судорожно вздымалась. — Знаешь, что они кричали: «Черномазая лахудра, черномазая ла…»
Девочка рассказывала, захлебываясь слезами, понять ее было очень трудно. Она плакала, всхлипывала, задыхалась. А Лори, закусив губу и моргая ресницами, с горечью вспоминала другой случай, в другом городе и в другом переулке, и пьяного белого, и маму Большую, и ее слова: «О господи, эти проклятые белые что хотят вытворяют с нашими женщинами, а мужчины наши даже сейчас пикнуть не смеют!» Глядя на свою дочь, Лори едва сдерживалась, чтобы не крикнуть: «Господи, нет, нет! Не может быть!» Но мать должна владеть собой, и она сказала успокоительно:
— Ладно, девочка, хватит!
Она взяла Дженни Ли на руки и перенесла на кровать, подняла платье и осмотрела ее. На худеньких бедрах и в паху увидела царапины. Штанишки были порваны.
Лори обмыла дрожащую девочку и смазала йодом царапины.