Робби, по-прежнему сурово глядя на Лори, спросил:
— Я хочу знать, как ты могла высечь меня? Почему ты это сделала?
— А потому, что иначе тебя посадили бы в исправительный дом. От плетки следы заживут, а от тюрьмы — никогда. Я тебе уже это говорила, Робби, — устало ответила она, и в тоне ее слышалось: «Вот и все. Запомни это раз и навсегда».
Мальчик задумался. Исправительный дом… Тюрьма… Он достаточно наслышался о ней, знает, что это жуткое место, где особенно плохо приходится негритянским детям. Он слышал много и про дядю Тима. Но как ни старался он, уже после ухода из полиции, представить себе ужасы исправительного дома, все казалось ему не столь ужасным, как то, что мать выпорола его до крови, чтобы доставить удовольствие белым. Но мама это сделала поневоле! Ты же понимаешь. Так-то так, но можно ли теперь жить, если мама была для него всем — его силой, любовью, утешением, гордостью, источником знаний, высшей властью. И обида, и боль, и кровь — все это полбеды; но позор, мучительный позор во сто раз тяжелее, чем любая боль на свете!
Теперь все для него стало непонятным, и прежде всего— мама. Как будто его выгнали из родного дома— живи, мол, как знаешь! Никто, никто тебя не любит, и никому нет до тебя дела, можешь хоть сдохнуть! Он крепко закусил губы, сомкнул веки. Лори вздрогнула, как от холода. Не перебивая мать, Робби терпеливо выслушал ее, потом сказал:
— Терпеть не могу я белых. Ненавижу я их всех до единого! Всех бы их отправил в ад и посадил там на цепь! — И, не глядя на мать, он выбежал в кухню.
— Робби, вернись! — крикнула ему вдогонку Лори. Она хотела сказать сыну, что нельзя ненавидеть всех белых, потому что ведь не все они одинаковые. Пусть у него останется хоть какая-то вера в людей! Она хотела внушить ему также, что ненависть очень дурное чувство, и добавить еще кое-какие истины, которым всю жизнь учила ее христианская религия. Но ничего не сказала, ибо в эту минуту она сама не меньше Робби ненавидела весь род человеческий и, пожалуй, даже самого господа бога. Чувствуя, что у нее стучит в висках и от боли раскалывается голова, она проводила глазами Дженни Ли, убежавшую в кухню вслед за братом.
Вскоре вернулся с завода Джо Янгблад. Он был весь в поту и, как всегда, разбит и измучен после возни с тяжелыми бочками; глаза смотрели тупо и безжизненно — не то что прежде, нижняя губа отвисла. И сам он и вся его одежда пропахли скипидаром и проклятым заводом. Казалось, ничто в доме его не интересует. Он дьявольски устал за день. Лори принесла ему чистую смену и подала ужин.
— Уфф! — Джо грузно уселся за стол. Лори наблюдала, как он, пыхтя и сопя, в молчании работает челюстями, как напрягаются у него мускулы рта и горла и даже широкие плечи. Еда должна доставлять удовольствие, а он трудится даже за едой! Джо посмотрел на Лори и слегка улыбнулся.
— Очень вкусно! — сказал он своим гулким басом. — Знаешь, чего хочется, когда поешь? Добавки!
— Вот только подгорело у меня чуть-чуть. — Лори улыбнулась вымученной улыбкой. Прежде она как-то не замечала, что Джо чавкает за едой, но последнее время ее это стало раздражать.
— Пустяки! Так даже вкуснее. От чего не умрешь, от того потолстеешь наверняка!
Лори снова улыбнулась. Дети в другой комнате. Если она промолчит, они тоже ничего не расскажут, потому что с некоторых пор они отдалились от него. Помнят, конечно, что это отец, но и только. Лучше, пожалуй, скрыть от него сегодняшнее происшествие. Не хочется говорить об этом и переживать все снова, Сегодня не стоит. А завтра вечером она расскажет… может быть.
Позже, когда дети уже спали, она сидела рядом с Джо у камина, слушала, как лениво барабанит сонный дождик, как цокают капли в тазах и кастрюлях, расставленных по дому, смотрела на человека, которого впервые увидела много лет назад на церковном пикнике в Типкине, и вдруг табачный дым напомнил ей комнату в полиции (хотя там пахло сигарами), и ярость вспыхнула в ее сердце за то, что он так безмятежно курит трубку и читает свою библию. Лицо его было спокойно, полные красивые губы шевелились, едва поспевая за глазами, он мерно дышал и время от времени посасывал трубку. А ведь у Джо Янгблада вполне хватило бы сил отколотить любого белого в Джорджии!
Лори смотрела на бормочущего Джо, на его трубку и библию и злилась за то, что он решительно ничего не заметил. Пришел, умылся, переоделся, поужинал, поковырял в зубах соломинкой, выдолбил перочинным ножиком зерна из своей любимой кукурузы, достал трубку, надел шлепанцы, сделанные из старых башмаков, и уселся читать библию.
Лори была в такой ярости, что больше не могла молчать, — да и чего ради будет она таиться от мужа? Почему он избавлен от всех забот? Вот сидит, отдыхает, весь углубился в чтение. Черт возьми, хоть у него и тяжелая работа, но все-таки он беспечно живет! «Полно тебе, — говорил ей внутренний голос, — Джо Янгблад не беспечно живет! Какое там!»
— Сегодня у меня был ужасный день, Джо, — начала Лори, стараясь владеть собой.
Его глаза на миг оторвались от библии.
— Я же тебе говорил, моя милая, поменьше работай. За день всех дел не переделаешь! — Джо не любил, когда ему мешали читать библию.
И Лори отлично это знала. Оттого-то еще сильнее рассердилась.
— Я совсем не о том, Джо! Робби забрали в… в полицию. А меня вызвали, заставили выпороть его у них на глазах. Пороть, пороть, пороть… пока… пока… — Ее лицо помрачнело, горло перехватило, голос пропал.
Джо слышал и как будто не слышал, что она говорила. Он поднял голову, бросил на нее тревожный взгляд и снова начал читать библию. У него мучительно болели ноги, сильно ныла перебитая поясница. Он посмотрел на потолок, неторопливо затянулся своей старой пахучей трубкой и сказал, почти не меняя выражения лица:
— Я всегда тебе говорю, Лори Ли, и, помнишь, вчера только прочел тебе в священном писании: «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней!»
Лори онемела. Словно Джо вылил на нее ушат холодной воды. Ей вдруг захотелось пнуть его ногой, избить, обругать, плюнуть на его библию, непременно причинить ему боль, даже крикнуть: «Черномазый господский слуга!» Но когда наконец она смогла говорить, то сказала только:
— Мне что-то нездоровится, Джо. Я, пожалуй, лягу сегодня пораньше.
Лори поднялась с качалки, и с полминуты Джо ветревоженно смотрел на нее.
— Что с тобой, Лори? — спросил он. — Может, поела чего несвежего?.
Лори не ответила и вообще не стала с ним спорить, ведь в душе она знала, что Джо совсем не черствый человек и искренно любит ее и детей.
Было уже далеко за полночь. Дождь перестал, но с потолка все еще текло, и слышно было, как дробно падают капли в кастрюли и тазы. Тьма царила в доме Янгбладов. Тьма, наполненная тяжелым дыханием и храпом людей, спящих с открытым ртом. Привычный спертый запах спальни. На камине громко, назойливо тикали часы. Лунный луч словно разрезал пополам рваную бумажную штору на окне и тусклой серебристой полосой упал на постель, освещая лицо Лори и часть стены. Одинокий и неугомонный сверчок верещал за окном.
Лори не спалось. Она смотрела на храпевшего рядом с ней Джо, вглядывалась в его лицо. «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней!». Нет, он не сказал бы этого, если бы узнал всю историю. Конечно, не сказал бы! И все-таки Лори отчаянно злилась на него. Хотелось разбить это красивое лицо в кровь, чтобы оно стало таким же, как исполосованная спина Робби, — ну ее, эту красоту!
Лори присела на кровати, вглядываясь в темноту. Ее лицо и шея были влажными от пота. Это не часы и не сверчок — это у нее в мозгу стучит! Она, должно быть, уснула, и ей все привиделось: суд, белые полицейские и белые мальчишки, напавшие на дочку… кровь у Робби на спине и у нее на платье… усмехающийся мистер Кросс… На самом деле ничего не было. Это сон… сон… сон… «Господи, если бы это был сон!» Она снова легла подле Джо. «Хороши твои чувства, твоя любовь к детям, Лори Янгблад! Ну и мать! Плохая, плохая, никудышная… Никакой гордости… дядя Том! Испугалась белых… Белому стоило сказать одно слово, а ты и запрыгала, как послушный щенок! Ты недостойна таких хороших, милых детей… Так-то ты их учишь жить в мире белых!»