И по этому страшному пути прошел к яме со связанными руками и наш сокол Сергей Грабовский.
Вероятно, он не сопротивлялся, но в чем я глубоко уверен, он прошел этот свой последний путь спокойным шагом, с высоко поднятой головой…
И после толчка пули он не поник всем телом, а упал в яму, полную окровавленных, еще трепещущих тел — так же, как и жил — прямо и гордо, как молодой дуб…
Все в сборе. Хаим, наш инвалид-завхоз, маленький пожилой еврей, юркий и веселый, торжественно достает из под койки три бутылки пива, встреченные возгласами удивления.
— Хаим, где это вы достали такое чудо?
Наш завхоз хитро улыбается.
— Откудова? Это, господа, маленький гешефт на чувствах одного тут красноармейца.
— На нежных чувствах?
— Ну да… У него там, на родине, невеста осталась… Верно, этакая птичка, пудов этак на 8. Так он ко мне и пристал: «Напиши, говорит, Хаим, ей письмецо, а то я, говорит, к политруку боюсь обращаться — засмеет. „Какой ты, скажет, железный чекист-дзержинец, если бабам нежные письма пишешь“… Ну я, и взялся».
— Хорошо вышло? — засмеялся Дима, хлопотавший около столика с видом заправского метр-д'отеля.
— Ох, и накрутил же я там!.. Боже-ж мой… «О, ты, которая пронзила мое больное сердце стрелой неземной страсти»… Или еще: «Скоро на крыльях своей души я полечу, чтобы прижать тебя навек к своей пламенной груди»… Ей Богу, прочесть и умереть…
Все рассмеялись.
— Здорово запущено, — одобрительно крякнул Серж. — Как это говорится:
— Его, положим, не Игнат, а Софрон звать, но гешефт все-таки вышел выгодный; видите — пиво из чекистского распределителя!..
Когда бокалы — старые консервные банки — были наполнены, Дима предложил:
— Ну, дядя Боб, ты, как старшой, запузыривай тост…
— Нет, нет… Довольно наговорился я на своем веку. Давайте иначе — по возрасту: старшему и младшему слово. По возрасту Сема старшой — ему и слово.
Небритый исхудавший Сема, с темными пятнами на подмороженных щеках, посмотрел на меня и укоризненно покачал головой.
— Ну, уж от тебя, Борис, я не ждал такого подвоха!..
— Ничего, ничего. Крой. Компания-то ведь своя… Гони тост, а то газ из пива уходит!
На несколько секунд Сема задумался. Среди молчание послышался жалобный вой вьюги, и внезапно сверкающая струйка снега скользнула сквозь щель рассохшейся стены и зашипела на гудящей печке.
— Ну, ладно, — сказал, наконец, нижегородец. — Не мастер я, правда, тосты говорить, но уж куда ни шло…
Он медленно приподнялся, и все приумолкли, глядя на его сосредоточенное, печальное лицо. Потом Сема тряхнул головой, как бы отгоняя мрачные мысли.
— Ну что-ж, друзья! Странный тост я предложу… Выпьем за то, что привело нас сюда…
Он замолчал, обвел всех взглядом и слабо улыбнулся.
— Не за ГПУ, не бойтесь… Выпьем за те пружины души, которые не согнулись в нас, несмотря на давление. Я не философ. Но ведь есть что-то во всех нас, что стало выше страха перед тюрьмой, перед Соловками, и, может быть, даже перед смертью. Вот за это «что-то», друзья, и выпьем! Может быть, это «что-то» — это идея, может быть, — совесть, может быть, — искра Божья… Я знаю только, что это «что-то» есть во всех нас, и этим можно гордиться. Пусть мы зажаты теперь лапой ОГПУ, но все-таки мы не сломаны…
Глаза Семы блестели, и на бледных, впалых щеках появился румянец. Он медленно поднял вверх жестянку с пивом и торжественно сказал:
— Итак, — за это «что-то», что отличает нас от чекиста и коммуниста. Да здравствует «что-то»!
Никто не закричал «ура». Все как-то на несколько секунд ушли в самих себя, в глубину своей души, словно проверяя наличие этого таинственного «что-то» и стремясь найти ему определение…
В молчании глухо звякнули жестянки-бокалы.
Потом, подталкиваемый дружескими руками, поднялся покрасневший Леня.
— Ну, а я что-ж, — запинаясь, начал он. — Мой тост короткий. Дай Бог, чтобы мы скоро встретились на воле живыми и здоровыми… И тогда соберемся при свете лагерного костра и вспомним этот вечер соловецкого сочельника. Братцы! Мы еще повоюем, черт возьми… Ну, вот, ей Богу же!
Звучат шутки, звенит смех, и мы забываем, что кругом воет буря, и мы находимся на страшном острове…
Кто мог бы тогда подумать, что двоим из нас, тоненькому, кипящему оживлением Диме и мужественному, суровому Сергею суждено остаться навек лежать в холодной земле этого острова…