— Здорово, Игорь!
Среди окружающего шума, поглощенный своей работой, Игорь не сразу откликается. Я трясу его за плечо.
— Эй, очухайся, мазилка. Я к тебе с поздравлением пришел.
— Это дело, — ласково отвечает он, крепко пожимая мне руку. — В ответ на твое поздравление я тебя сразу же и ограблю, — Он быстрым движением выхватывает мою веточку и прикрепляет ее к своей рубашке.
— Ты себе еще достанешь, а мне отсюда никак не выбраться. Видишь, какой лозунг малюю. Как раз соответствующий для концлагеря…
— Да, лозунг подходящий. Вот его бы на лесозаготовки или на Кемь-Ухту — сразу бы энтузиазм поднялся…
Улыбающееся лицо Игоря покрыто какой-то зеленоватой бледностью. Он совсем истощен и, вдобавок, каждой весной его мучат приступы цынги.
В Москве он был кормильцем большой семьи, которая теперь живет впроголодь и не может помочь ему ни деньгами, ни посылками. Мы все стараемся поделиться с ним, чем можем. Но велика ли может быть наша помощь? Все мы живем полуголодными…
Разгром скаутов, может быть, наиболее тяжело ударил именно по Игорю. Почти у всех из нас там, на воле, остались родные, которые из-за нашего ареста все-таки не голодают, а как-то перебиваются. А семья Игоря бедствует по-настоящему… А в перспективе у него — еще долгие годы ссылки, разлука с родными, лишение избирательных прав, невозможность учиться и свободно работать, словом, невеселая карьера контрреволюционера, сидящего «на карандашике» у ГПУ. Впереди разбитая жизнь, а Игорь весь кипит желанием работать и творить… И мы не уверены, что он не сдастся под давлением всех этих невеселых обстоятельств. Может быть, он подаст заявление покаянного типа и пойдет работать к пионерам, только-бы не сломать себе жизни. Конечно, его выпустят и дадут возможность работать.
Все мы понимаем его положение и его настроение и, если он даже и сдастся, никто из нас не кинет в него камнем осуждения:
Но Игорь не трус. При прощанье он церемонно салютует мне, и его левая рука смело тянется к моей через стол, заваленный коммунистическими лозунгами…
О, это скаутское рукопожатие! Думал ли когда-нибудь Баден-Пауль, что по этому рукопожатию не только скауты будут узнавать друг друга, но и враги, настоящее, не игрушечные враги, будут вылавливать и ликвидировать скаутов, как преступников!..
Представитель СММ
Заглядываю в библиотеку. Там, уйдя с головой в свое дело, просматривает какую-то книгу низенький, южного типа паренек Николай, коренастый, заросший волосами, одетый в остатки того, что в дни «империалистической бойни» именовалось бы солдатской шинелью…
Николай в Соловках — на особом положении. Его и боятся, и держат под особым контролем. Его отец — видный московский чекист, и на Николая смотрят, некоторым образом, как на «блудного сына».
Он уже давно порвал со своим отцом. Идее коммунизма, диктатуры и террора, в которых хотел воспитать его отец, чтобы подготовить себе достойную смену, вызвали в душе Николая только отвращение и жажду найти иные, более справедливые формы социальной жизни.
Николай был крепко привязан к нашему братству, хотя скаутинг и на дал ему ответа на волнующие его политические вопросы. Когда девятый вал разгромов пронесся над нашими головами, он резко отказался от помощи и связей отца и вместе с нами очутился на Соловках.
Николай у нас — резко выраженный политик. Он проповедует мысль, что управлять страной должны не профессионалы политики, не невежественная масса, не финансовые дельцы, не военная сила, не фанатики социализма, а люди науки и знания. Его ide fixe — власть культурных и знающих людей.
Он хорошо знал подпольную жизнь советской молодежи, ее стремления, искание и недовольство советской жизнью. Это он впервые рассказал мне о могучей юношеской подпольной политической организации — «Союза Мыслящей Молодежи», на которую ГПУ смотрит с такой тревогой и ненавистью…
— Борис, Борис, — даже не здороваясь со мной, восклицает он. — Гляди-ка, что я тут, в старых монастырских фолиантах вычитал: тут у монахов настоящий НОТ[32] был, когда еще дедушки Тейлора и на свете не было. Тут, брат, описаны производственные процессы солеварен и молочного хозяйства. Прямо чудеса! Знаешь, оказывается, еще в конце XIX века англичане сюда ездили учиться постановке молочного дела!…
Он опустил свою книгу и взглянул на меня сквозь космы своих иссиня-черных волос.