Через минуту к нам, пошатываясь, подошел взводный.
— Что тут у вас, хлопцы?
— Да вот, товарищ взводный, как мы его, значится, раздели перед шлепкой — он, глянь-кось, який бугай. Говорит, что он с цирку, борец. Хиба-ж и, правда, такие офицеры бывают?
— Скудова ты, паря? — уже с некоторым интересом спросил взводный.
— Да я, вот, тут в цирке боролся. Чемпионат у нас был.
— Ну, а может, ты брешешь?
— Да разве-ж вы не видите сами? Скудова офицеру, белой кости, такие мускулы иметь? Ведь во мне пудов под 6 весу. Разве-ж на аэроплан таких летчиков берут?
Несмотря на шаткость этих доводов, они показались взводному полными убедительности.
— Пожалуй, што и правда. А погоны-то у тебя откеле были?
— Да какие там погоны? Просто ленточки были. Да и френч-то это не мой вовсе. А погоны? — я засмеялся. — Это парню просто с перепою показалось. Он на мне, может, и зеленых чертенят увидел бы, не только погоны.
Ребята благодушно рассмеялись.
— Вы-ж видите сами, товарищи, — продолжал я убеждать их, — что я борец. Гляньте сами (я напряг мышцы руки). Вот, пощупайте — разве-ж это — липа?
— А и верно. Вы, хлопцы, покеда винты составьте. Шлепнуть завсегда успеем. Так ты говоришь, — повернулся опять ко мне взводный, — сам Поддубный, наш Максимыч, здесь был?
— А как же! Тут Максимыч всех, как щенят, кидал. Недавно французика одного так брякнул, что аж нога хряснула.
— От-то молодец, казак!
— Вот это да…
— Знай наших… — зазвучали кругом восхищенные голоса.
— Да ты сидай, сидай, хлопче, — ласково сказал взводный. — А ну, расскажь нам, как это Максимыч-то наш боролся?…
Короче сказать, часа 2 рассказывал я казакам всякие истории о знаменитых борцах, чудесах их силы, о мировых схватках, о цирковых тайнах и пр. и пр… Словом, всякие были и небылицы…
На траве перед нами давно уже появилась водка и закуска, стемнело, а я все еще рассказывал. Откуда только красноречие бралось?…
Наконец, подождав паузы, я сказал небрежно дружеским тоном:
— Да ведь Поддубный-то, ребята, здесь, в Севастополе живет. Тут ему сейчас жрать, бедалаге, нечего. Если хотите, я завтра приду с ним вместе. Он вам тоже порасскажет всяких историй. Матерой казачина, весь мир объездил. Чемпион мира, не кот начхал…
Имя Ивана Максимыча Поддубного, «страшного казака», троекратного чемпиона мира, было известно каждому русскому так, как имя боксера Карпантье — каждому французу, Шмелинга — каждому немцу или Демпсее — каждому американцу.
— Тащи его, тащи к нам, — раздались голоса со всех сторон. — Он же наш брат, казак. Мы его тут так водкой накачаем, что он и домой не дойдет… Вот это дело!..
— Ладно, братцы, так я пока пойду.
— Катись, катись. Пусть идет, ребята, верно?
— Конечно, пущай идет. На, паря, твой френч. Сразу видно — свой парень. А, Павло, дурень его за офицера принял. Эх, ты, баранья голова… Так приходи завтра после полдня, только обязательно с Максимычем, — хором зазвучали добродушные голоса.
Дюжие руки дружески похлопали меня по спине на прощанье, я вышел за ворота и нырнул в темноту улицы.
За первым поворотом я остановился, снял шляпу, вытер вспотевший лоб и облегченно вздохнул:
— Фу-у-у… Пронесла нелегкая!
Неунывающий старик
— Ну, счастье ваше, Борис Лукьянович, что вы из махновских лап голову унесли, — говорил мне старик полковник, дедушка Оли, когда я с Володей зашли к нему на следующий день. — Ведь несколько человек так и погибли на улицах. Вот, пойди, докажи этой пьяной ватаге, что ты не офицер. А чуть сомнение — конец — вечная память…
— Уж такая, значит, моя судьба, — засмеялся я. — Переизбыток сильных ощущений…
— Ax, Господи, — вздохнула Анна Ивановна, бабушка Оли. — Вот грехи-то наши тяжкие. Что это делается только. Среди белого дня людей на улицах рубят.
— Эх, Анечка, — с благодушной насмешкой сказал кругленький старичок. — Ничего, матушка не сделаешь. Лес рубят — щепки летят. Все, матушка, в муках рождается, на то и новая жизнь…
— Молодец вы, Николай Николаевич, — с ноткой зависти промолвил Володя. — Сколько у вас оптимизма! Вот, нам бы столько!
— А вы поживите с мое, батенька, — тоже, Бог даст, оптимистом сделаетесь… Три войны, вот, провел, а, как видите, жив. Ничего… Вот ваш случай, Борис Лукьянович, напомнил мне, как в тысяча восемьсот… восемьсот, когда же это, дай Бог памяти, было…
— Не нужно, не нужно, дедушка, не вспоминай, пожалуйста, — полупритворно, полуискренно испугалась Оля.
— Почему это, стрекоза, — не нужно?