Левая рука в толстой перчатке подводит винтовку к мишени, ружейный ремень, плотно обвиваясь около руки, крепко вжимает приклад в плечо. Щека слилась с холодным лаком приклада. Легкий ветерок холодит правую обнаженную руку. Мушка ровно ложится в прорези и медленно подводится под черное яблоко мишени. Ровно… Ровно… Вот между кончиком мушки и яблоком осталась тонкая белая ниточка. Палец начинает плавно давить на спуск. Винтовка вросла в плечо и не шевелится. Спокойно, спокойно… Неожиданный выстрел оглушает. Плечо вздрагивает от отдачи… Кажется, хорошо!
Выстрелы трещат, не переставая.
Первым отстрелялся длинный костлявый Ильинский, «потомственный, почетный пролетарий», старый слесарь депо. Он осторожно отложил в сторону винтовку и, не поднимаясь, критическим взором оглядел свою соседку.
Комсомолка Паша, обтирщица паровозов, сосредоточенно и старательно достреливала последние патроны, невольно гримасничая и по детски выпячивая губы.
После свистка-отбоя Ильинский ласково шлепнул Пашу по спине.
— Ишь, стрельчиха-то какая! — усмехнулся он, поднимаясь. — А ведь, поди-ж, верно, очков за 60 все-таки выстукала!
— А что-ж, дядя? — расплылась Паша в улыбке, — поживу с твое — и больше ста выбью.
— Ишь, ты — занозистая какая! Поперед батьки в пекло. Ну, ну. Пойдем поглядим, что ты там наплевала в мишень-то. А кстати, Солоневич, — обернулся старик ко мне, — чтой-то стрелков наших нету?
«Стрелками» у нас, на железке, называли чинов военизированной охраны, набиравшейся из демобилизованных красноармейцев и охранявших перроны, склады и пути. Постоянных участников наших стрелковых тренировок, Закушняка и Ямпольского, действительно, не было.
— Да черт их знает. Обещали быть.
Ильинский, видимо, сильно уставший на работе и голодный, сердито заворчал:
— Снайперы тоже! Этак мы и состязание прокакаем. Тута всем как один — нужно. Шутка сказать — «Динамо»! Не сапогом, небось, сморкаются.
Недовольство его было понятным. Сравнительно недавно мы выиграли два стрелковых состязание по боевой винтовке у красноармейцев и теперь готовились к ответственному и серьезному состязанию с Орловским обществом «Динамо». И отсутствие постоянных наших стрелков на тренировке нервировало старика, фанатика стрелкового дела.
Мне нечего было ответить Ильинскому, ибо причин отсутствие охранников я не знал. К моему удивлению, Паша снимая ремень с руки и любовно оглаживая свою кокетливо желтую винтовку, беззаботно отозвалась:
— Не дрефь, дядя Ильинский. Никакого состязание вовсе и не будет.
— Это почему такое?
— А потому, динамовцам теперь не до состязаний!
— И что это ты брешешь, Пашка? И откудова тебе знать? От горшка два вершка, а поди, как знает все!
Паша лукаво усмехнулась.
— Да ты не фырчи, Ильинский. Значит, знаю, если говорю.
— Да ты не тяни кота за хвост, Пашка. Говори толком, коли знаешь.
Комсомолка искоса опасливо оглянулась на стоявшего в сторони инструктора Осоавиахима, Александрова, типичного партийного активиста, и, понизив голос, ответила:
— Забастовки помнишь?
Недавние забастовки нескольких заводов из-за снятие со снабжение членов семей помнили мы все. Забастовки эти были сейчас же прекращены самими рабочими, получившими сейчас же полное удовлетворение своих требований.
— Помню. Ну, так что?
— Ну и ну. Докопыриваются до зачинщиков. Теперь пойдут вылавливать, кого нужно.
Ильинский нахмурился и промолчал, задумчиво наворачивая тряпку на шомпол.
— Ну и что? — спросил он уже тихим голосом.
— Да ничего. Сам понимаешь, небось. Не маленький! Мобилизация всех сил. Теперь им не до стрельб… Другие мишени…
К нам подходил Александров. Все замолкли, и старик-слесарь со злобой нажал на неподдававшийся шомпол.
Вечером я позвонил в штаб ВОХР. Там пошли узнать и через минуту дежурный по штабу ответил:
— Ничего, товарищ Солоневич, нельзя сделать. Уж придется вам обойтиться пока без наших стрелков. Этые дни есть специальная работа оперативного характера.
О подробностях я, конечно, не спрашивал.
В последние недели от вокзала по городу растекались одиночками и группами оборванные, худые, истощенные фигуры украинских крестьян, приехавших со своих черноземных полей сюда за хлебом. Они ходили по улицам, стучали в окна и просили: «хоть шматочек хлеба». И эти «шматочки» давали. Я не видел случая, чтобы такого крестьянина отогнали от окна. Давали не от излишков своих: отрывали от своего полуголодного пайка — то картошку, то луковку, то горсть крупы, то корочку хлеба. Было страшно и трогательно видеть худые участливые лица рабочих, хмуро расспрашивающих крестьян о жизни украинских сел. И этот кусок хлеба казался не подаянием, а братской помощью. Члены «четвертого интернационала» (гимн «четвертого интернационала» звучит так: «Я голодный!») проявляли свою солидарность…