Советский «мандат»
Красавица Одесса — порт мирового значение — неузнаваема. Вместо кипучего оживления и деловой бодрости — мертвые улицы и пустынные пристани… То обстоятельство, что город расположен в 40 километрах от границы, наложило особый отпечаток на деятельность местной ЧК — террор в Одессе был особенно силен и беспощаден. Всюду подозревались «сношение с иностранной буржуазией» и попытки к бегству «в лагерь врагов пролетариата».
Как я без труда, но и без всякого удовольствия, узнал, выехать из города без официального пропуска и документов было невозможно, а для того, чтобы попасть к брату, нужно было проехать около 200 км. на поезде, да еще 40 км. пройти пешком… Рисковать делать такой длинный путь без специальных документов было небезопасно. Везде были патрули, заставы, заградительные отряды: край был неспокоен…
Все эти соображение заставили меня посетить местный Олимпийский Комитет. Там, пользуясь своим севастопольским мандатом, я завел солидный разговор о проекте проведения в Одессе Олимпиады всего юга России, 90 мелким бисером рассыпался в комплиментах одесскому спорту, беззастенчиво врал о том, что, дескать, даже в Москве я слыхал лучшие похвалы Одессе, как образцу постановки спорта, и в итоге всех этих дипломатических ухищрений оказался счастливым обладателем такого мандата:
«Такой-то, имярек, командируется в различные пункты Одесской губернии для ознакомление с постановкой спорта… Всем военным и гражданским властям предлагается оказывать т. Солоневичу полное содействие в выполнении возложенных на него заданий.
Т. Солоневичу предоставляется право использовать все государственные средства передвижения, водные и сухопутные, включая паровозы, бронепоезда, самолеты, воинские эшелоны, грузовой транспорт и пр.»…
Что и требовалось доказать…
Семья Молчановых
В полутемном дворе каменного дома я с трудом нахожу квартиру Молчанова, начальника Одесской дружины скаутов, высланного ЧК-ой в Севастополь. На мой стук выходит маленькая старушка с усталым добрым лицом.
— Скажите, пожалуйста, здесь живет Молчанов?
— Здесь, здесь. Только его дома нет.
— Да, да. Я знаю. Я привез вам от него поклон из Севастополя.
— Ах, вы сами из Севастополя? Заходите, пожалуйста, заходите, — просияла старушка, суетливо открывая дверь в комнату. — Сюда, сюда. Сейчас, вот, и детки придут… Аля, Оля, идите сюда: тут от папы один господин приехал. А вы давно мужа видели?
— Да, вот, только что, перед самым отъездом. Позавчера.
— Ну как он там живет? — тревожно спросила старушка.
Ответив на вопросы семьи о жизни отца, я в свою очередь стал расспрашивать об Одессе.
Нового в их рассказах не было ничего. Условие жизни городов той эпохи «военного коммунизма» были более или менее одинаковы. Частная торговля была запрещена, но аппарат «социалистического снабжения» не мог прокормить городского населения. Первые детские попытки создать «коммунистическое общество» были бы смешны, если бы эти опыты не делались над живыми людьми. Советские столовые и распределение по карточкам не могли прокормить людей, поэтому все старались сами как-то найти пути к хлебу… В соседних украинских деревнях хлеб и скот еще был, и горожане везли туда свое последнее платье и выменивали его на хлеб. Более предприимчивые собирали на берегах соленых лиманов грязную соль и везли ее в деревни, где без соли гибла скотина и болели люди.
Но все это было нарушением принципов «коммунистического распределения», и на всех станциях стояли заградительные отряды, отбиравшие последнее имущество, людей и реквизировавшие «излишнее» количество продовольствия.
— Так, вот, и мучаемся, — рассказывала старушка Молчанова. — Как папу выслали — мы и понесли вещи на базар. Конечно, если бы можно было самим съездить в деревню — больше бы получили… Но как тут добраться? Сами, вероятно, знаете, как теперь ездить… Да и некому. Вот, слава Богу, Алик недавно рабочим в порту устроился. Грузит бочки в вагоны. Его пайком и питаемся.
Я удивленно поглядел на юношу. В 17 лет работать грузчиком — непосильное испытание для растущего организма, да еще вдобавок при постоянном недоедании.
— Скажите, Аля, а вам разве не трудно?
— Нет, отчего же? — выпрямился он. — Другие тоже ведь грузят. Чем же я хуже? Справляюсь.
Его худощавое лицо и бледные губы улыбались уверенно и бодро. Но глаза старушки, смотрящей на сына, были полны слез.
— Что-ж делать, — тяжелое вздохнула она, наливая чай, настоянный на поджаренных корочках хлеба. — Не так думал Аля жизнь строить. Учиться бы еще ему. Он, вы знаете, музыкант талантливый. Профессора ему блестящую карьеру предсказывали… А он в порту за бочками надрывается… Эх, жизнь, жизнь…