После всего этого скамейки убирались, гармонист зажаривал залихватские танцы, и веселый топот украинских чоботов долгое время сотрясал зал.
Словом, нами были довольны, а так как плату за вход мы брали не только деньгами, но и, главным образом, натурой — маслом, мукой, яйцами, крупой, то обычно весь зал был переполнен.
После таких выступлений мы тащили домой по мешку продовольствия, а бывали даже дни, когда из мешка грустно крякали утки или гуси и пронзительно протестовала против насилие «поросячья личность»… Такая живность была коллективной платой за посещение какой-нибудь семьей нашего «грандиозного вечера смеха и силы с участием знаменитых братов-атлетов»…
Жена моего брата, Тамара, педагог с высшим образованием, подвергнув соответствующему «марксистскому анализу экономическую конъюнктуру местного рынка», раздобыла рецепт простого мыла, варила его и с большим успехом торговала им на базаре…
Частенько я с братом, босые и запыленные, в костюмах, «чуть-чуть» отличавшихся от салонных фраков, возвращаясь из своих походов, проходили со своими 95 мешками по пыльной площади базара, где Тамара, разложив свое мыло на скамеечке, бодро торговалась с хохлушками, выменивая свое производство на всякую снедь.
— Так це-ж воно не мыло, а якая-сь замазка! — недоверчиво говорили бабы, щупая мыло.
— Мыло, Боже-ж ты мий! — скрывая улыбку, говорили мы, подходя. — А у селах-то ведь нет ни кусочка. Подождите, гражданочка, вот мы через часик зайдем — все у вас заберем. Завтра на село поедем — там с руками оторвут…
Испугав хохлушек угрозой забрать все мыло, мы уходили домой, а Тамара с сынишкой успешно распродавала остатки товара.
Мораль рабов
Ярко помнится мне один поздний осенний вечер в нашем маленьком домике. Слабый огонек коптилочки тускло освещает нашу бедную комнатку. Маленькая железная печурка догорает, и вспыхивающие в ней последние блики пламени освещают бледную мордочку больного племянника.
Мальчик серьезно болен, а холод уже начинает вползать в комнату.
Нужен горячий чай, нужно тепло, а топлива нет…
— Юрчик, мальчик, — нежно говорит Тамара. — Дай, я тебя своим платком прикрою…
— Все равно, мама, мне холодно, — звучит слабый голосок Юрочки. — Вот, если бы печечку получше зажечь…
Измученное лицо матери оборачивается ко мне.
— Что-ж делать, Боба? Неужели же больной мальчик так и будет мерзнуть? Давай хоть скамью эту стопим: все равно…
— Постой, Мутик. Скамьи хватит только на час. Это не выход.
— Боже мой! И Ваня уехал!.. Денег нет… — в голосе ее слышны слезы. — Ну, как это мы, трое взрослых людей, не можем заработать, чтобы ребенку хоть тепло было?.. Неужели воровать дрова идти?..
— Ничего, мамочка, — шепчет Юра. — Я закроюсь получше, может быть, и теплей будет. Ты не огорчайся, Мутти. Это я нечаянно попросил печечку. И так обойдется. Ничего…
Тамара обнимает лежащего в постели мальчика и беззвучно плачет.
Я сжал зубы и вышел во двор. Осенний ветер рвался в темноте и шумел голыми ветвями деревьев. Подавленная ярость кипела у меня на душе.
Неужели милый мальчуган может погибнуть только от того, что никакое душевное материнское тепло не заменит ему горячего чаю и согретой комнаты. Неужели нормально то, что мы, трое взрослых людей, не можем обеспечить больному мальчику — даже не книг, не игрушек, не забав, а просто тепла в комнате?…
Я вышел на улицу. Там, на углу недавно был поставлен большой деревянный щит для наклеивание советских плакатов. С переполненным злобой сердцем я нажал плечом на щит. Дерево треснуло, и я понес домой охапку топлива.
Через полчаса ярко пылавшая печка освещала оживившуюся мордочку мальчика и радостное лицо Тамары.
Но на душе у меня было тревожно. Первое сознательное воровство жгло мою совесть. Но это острое ощущение заглушалось другими мощными голосами, звучавшими в глубине души.
«Ты прав, старина, — мягко говорил один голос. — Неужели бы твоя совесть была спокойна, если бы мать больного ребенка сама пошла на улицу ломать доски? Ты поступил так, как и должен был поступить. Успокойся. Ты украл не у ближнего своего, а у тех, кто создал это трагическое положение»…
«Что-ж, так и терпеть? — яростно прерывал другой голос. — Вас всех ограбили и продолжают грабить для фанатических опытов, для мировой революции, а ты должен молчать, терпеть и бедствовать? Что-ж — бросить жизнь родного мальчика под ноги неумелой, жестокой и чуждой тебе власти, заставляющей взрослых культурных энергичных людей сидеть голодными в нетопленой комнате? Власть грабит тебя. Если хочешь остаться живым — оторви кусок этого награбленного обратно»…