— Ладно, ладно, молодцы, — добродушно говорит учитель. — Устроим, все устроим. А где Екатерина Петровна?
— Заведующая? А она в складе. Сегодня платье пришло, так они там разбирают…
— Старое солдатское обмундирование, — важно объясняет один из мальчиков.
— Почем ты знаешь? — обрывает его другой. — А может, с расстрелянных — прямо с Чеки…
— Борис Лукьянович, я пойду пока потолкую с заведующей, хотя по моему это и безнадежно. А вы пока здесь на игру посмотрите. Вот, кстати, и Митя идет. Митя, вали сюда!
Митя обернулся на зов и, узнав нас, весело подбежал. Это был высокий крепкий мальчик с некрасивым, но смелым и открытым лицом. Густая шапка растрепанных черных волос покрывала его голову. На нем была одета старая военная гимнастерка с разноцветными заплатками, полуистлевшая от времени, и серые штаны с бахромой внизу.
— Здорово, Митя, — ласково сказал учитель. — Ну, как живешь? А где-ж твоя медаль?
— Как же! Буду я ее все время носить! — серьезно ответил он. — Еще потеряешь…
— Ну, а где-ж она?
Мальчик замялся.
— Да я ее спрятал.
— Буде врать-то, Митька, — с дружеской насмешкой ввернул один из его товарищей. — Что это ты, как красная девица, штучки строишь? Знаете, Владимир Ваныч, он свою медаль-то в рубаху зашил.
— Ну, а тебе-то какое дело, баба болтливая? — заворчал на него Митька, чтобы скрыть свое смущение.
Владимир Иванович засмеялся.
— Ничего, Митя! А разве в рубахе сохраннее?
— А как же? Конечно! Медаль-то завсегда при мне.
— А ночью? — спросил я.
— Ночью? — удивился вопросу Митька. — Ну и ночью ясно, тоже. А как же иначе?
— Постой-ка. Рубашку-то ты снимаешь на ночь? — объяснил я свой вопрос.
— Снимать? А спать-то в чем?
— А в белье?
— Эва, белье! — невесело усмехнулся Митька. — Мы забыли, как оно, белье-то, выглядит, да с чем его едят… Мы ведь, как елки: зимой и летом все одним цветом. У меня, кроме как одна эта рубаха — ничего больше и нет…
Обыкновенная история…
Площадка гудела криками и смехом. Подзадоривание и замечание неслись со всех сторон. Игра становилась все оживленнее. Могучий импульс игры владел всеми: и участниками, и зрителями.
Эти ребята, дни которых проходили в тюрьмах, на базарах, под заборами, в канализационных трубах, на улицах, под вагонами, в воровстве, картежной игре, пьянстве — все эти ребята сбросили теперь личину своей преждевременной тротуарной зрелости и превратились в смеющихся играющих детей…
Я стоял с Митей у края площадки и с интересом смотрел на его живое лицо, на котором тенями сменялись чувства зрителя — одобрение и насмешка, восторг и досада…
— Слушай, Митя, — спросил я. — Как это ты попал сюда?
Он не сразу понял вопрос и недоумевающе посмотри на меня.
— Куда это?
— Да, вот, сюда, в детдом.
— Сюда-то? Да с тюрьмы, — просто ответил он.
— Ну, а в тюрьму?
— В тюрьму? — медленно переспросил мальчик, лицо его помрачнело. — Длинно говорить. Да и вам зачем? — и его глаза пытливо заглянули в мои.
Видимо, он прочел в них не одно любопытство, ибо более доверчиво продолжал:
— Да что-ж — дело обычное… Папка-то у меня — старый рабочий, слесарь. Так с год назад его мобилизнули в деревню. Как это… ну, кампанию какую-то, что ли, проводить… Уж я и не знаю точно… Ну, а там как раз восстание было. Крестьяне взбунтовали, что-ли… Словом, видно, убили там его, папку-то моего. Пропал… — Мальчик промолчал несколько секунд. — Жалко было. Хороший он был. Не бил никогда. Ладно жили… — Ну, а после житуха-то у нас совсем плохая пошла. Мамка-то у меня больная, а братишка совсем еще маленький… Хлеба не было. Перемогались мы сперва как-то, а потом совсем застопорили. Ну, а я — как старший дома был. Должон же я был что сделать? — вопросительно сказал Митя, и что-то решительное и смелое прозвучало в его голосе. — Что-ж, так и подыхать мамке, да Ваньке с голоду? Нет уж! Ну, значит, и пошел я воровать… Что-ж было иначе делать?.. Да, вот, еще молодой был, не умел. На первом же деле и засыпался…[5] Привели меня в милицию, пустили юшку[6] с лица и в тюрьму. Месяца два сидел я вместе с ворами. Они меня всему научили… Ну, думаю, вот, теперь выйду на волю — теперь уж Ванька, да матка не пропадут! Я их сумею прокормить! Ученый уже… Выпустили меня, значит, из тюрьмы, да в детдом и загнали. Не этот, а там, у вокзала, другой… Как первая ночь, так я, ясно, и смылся. Из окна на крышу, да по водосточной трубе… Дело плевое. После тюремной голодухи был я легкий, как шкилет… Бегу, я, значит, домой полным ходом, ног под собой не слышу, хочу скорее мамку повидать. Подбегаю к нашему домику, гляжу — Боже-ж ты мой! — а там окна досками забиты. Что такое? Я в дом — дверь закрыта. Стучал, стучал — никого. Я — к соседям — хорошие люди были. А те: давно говорят, Митенька, твоих-то на погост свезли… С голодухи померли…