И когда нам в первый раз случилось всем патрулем принять участие в тушении пожара, к утру — мокрые, грязные и измученные — мы были счастливы сознанием, что скаутский долг выполнен.
Это же сознание окрыляло меня, когда мне впервые удалось вытащить из воды тонущего мальчика…
Девиз — «будь готов» вошел в нашу душу, как будто для него давно было готово заветное, до тех пор пустовавшее, местечко…
Скаутская семья
Годы жизненной борьбы, учебы, успехов, неудач… И все это перевито близостью к скаутской семье. Там радость переживалась вместе. Горе теряло свою остроту…
Усталым приляжешь к огоньку лагерного костра… Шумит темный лес. В неизмеримой высоте мерцают звезды… Мелькают веселые огоньки костра, озаряя знакомые дружеские лица, и теплая струя бодрости проникает в душу… Льются знакомые звуки скаутских песен, бодрых, ясных и благородных, и хочется жить и верить в жизнь…
Неужели согнуться?
И трудно сказать, что сильнее всего поддерживало меня в тюремные дни и месяцы, в минуты уныние и отчаяния.
Может быть, эта вот преданность молодой семье моих друзей, с которыми я был связан тысячами лирических нитей душевной спайки.
Может быть, сознание того, что молодежи нужна помощь в ее исканиях политических путей, в ее борьбе за свои идейные и моральные установки, и что я солдат общего фронта.
Может быть, просто здоровое спортивное чувство состязание с сильным противником и нежелание признать себя побежденным…
Трудно анализировать поступки и решение прошлого, особенно когда они принимались в такое бурное время. Теперь, уже издали по времени, я думаю, что моими решениями руководило не столько сознание политического долга и не столько даже эмоция какого-то подвига борьбы против советской власти, сколько просто здоровый сильный национальный инстинкт. Белой Армии не было, но Белая Идея любви к России оставалась неразрывно связанной с нитями души.
И, сопротивляясь советскому гнету и поддерживая в этом молодежь, — сохранялся какой-то душевный покой и чувство уважение к себе.
Сдаться — значило бы, прежде всего, плюнуть самому себе в душу…
Пружины моего «я» не были сломаны. И тюрьма только закалила их…
Как просто звучит: «Прошел год!…»
Год… 12 месяцев видеть синее южное небо, покрытым железным переплетом решеток…
Дни этого года шли с ужасающей медленностью, но когда он минул, казалось, что прошел какой-то миг кошмара и все было сном…
После настойчивых хлопот я был освобожден досрочно (начальник тюрьмы дал мне, между прочим, такую характеристику: «тип, определенно, не преступный»)…
И опять я в АРА, радушно принятый американцами, и опять со скаутами, в своей семье.
Горе ослабевшим!
Как приятно свободным идти по знакомой улице!..
— Борис Лукьянович! Вы ли это? — слышу я сзади удивленный голос.
Оборачиваюсь и вижу знакомое лицо старика Молчанова, очевидно, вернувшегося из ссылки. Мы сердечно обнимаемся.
Лицо старика было печально и утомлено, а белые пряди седин его длинной бороды стали заметны еще резче. Рассказав свои новости, я спросил:
— Что это у вас, Евгений Федорович, такой вид больной? Что-нибудь случилось?
— А вы еще не слыхали?
— Нет.
— Аля недавно умер, — тихо сказал старик, опустив голову.
— Аля? Ваш Аля? Что с ним сталось?
— Да, вот, попал как-то под дождь, да еще ледяной ветер. Промок, простудился и слег. Доктора нашли скоротечную чахотку. Месяц только и промучился бедняга.
— Боже мой! Ведь молодой организм!
— Эх, молодой! Знаете, Борис Лукьянович, нынешняя молодежь слабее нас, стариков. Вы ведь помните, как ему приходилось работать в порту. Из последних сил. А питание-то какое было — черный хлеб, да и то не вдоволь. Семью выручал! Славный мальчик был.