— Как это что? — не понял вопроса Сенька. — Обыкновенно, что…
Теперь очередь не понять наступила у боцмана…
— Как это, обыкновенно?
— Ишь, ты, наивняк какой выискался! — фыркнул Сенька. — Ясно что — пропиваю… А что-ж с ними больше делать-то?
Каракуль прервал деловой разговор.
— Ладно, ладно… Заткнись, Сенька. А ну-ка, Манька, проскрипи ты что.
Манька, темнокожая девочка лет 13, злобно сверкнула на Каракуля черными глазами из под косм свешивающихся на лицо волос.
— Ты, Ванька, своей голотой командуй, — обрезала она «генерала». — А когда к нам лезешь — сопли раньше утри…
— Да ты не кирпичись, Манька, — примирительно ответил Каракуль. — Я ведь так только. Спой, дружок, холера тебе в бок, для наших-то хозяевов… Не ломайся!
Мы присоединились к просьбе. Манька секунду колебалась, но потом кивнула головой.
— Ишь, ты, — шепотом сказал мне Каракуль… — Вот чудеса-то! Уговорили!.. Огневая она, да с норовом… Не зря ее «Манька — вырви глаз» зовут?…
— Это почему ее так прозвали?
— Никому не спустит! Как что — так в глаза, как кошка, лезет. Говорят, какому-то красноиндейцу так глазья и повыдергивала… Не поладили, видно…
— Ш-ш, — зашикали на нас, и в наступившей тишине прозвенел мягкий серебристый голосок, тихо и с громадным чувством начавши чудесную по простоте и лирике песенку «Кирпичики»…
Ах, эти «Кирпичики»!.. Как молниеносно и стихийно овладели они всей Россией… Кто только не знал их и кто не пел?.. Я помню, как в Москве несколько концертов подряд знаменитой артистке Неждановой не давали петь, требуя «Кирпичиков». Она отговаривалась незнанием слов. Тогда избрали комиссию, чтобы написать текст и все-таки, в конце концов, заставили ее спеть «Кирпичики».
И никогда знаменитая певица не слыхала, вероятно, таких аплодисментов, как после заключительных слов песенки:
И сколько лет пришлось всяким советским «культ-отделам» принимать меры для выкорчевывание этой «идеологически невыдержанной» песенки…
А звуки песенки льются и льются… И все притихли и как будто зачарованы голосом «Маньки — вырви глаз», поющей под аккомпанемент рокота моря…
— Манечка, Манька… — раздались голоса после конца песни… — А ну-ка, «Мурку»… Спой, Манька, не ломайся, когда просят… А ну…
Манька, словно очнувшись, тряхнула головой, и снова в ее глазах блеснул злобный огонек. Тамара наклонилась к ней и ласково сказала.
— Спойте, Манечка, мы все просим… Пожалуйста, голубчик.
Манька как-то дико взглянула на Тамару, вздрогнула и отвернулась.
— Ладно, — ответила она.
И в наступившем напряженном молчании полилась песенка о любви вора к «Мурке»… В этой любви и страсть, и ненависть, и боль… И звонкий голосок певуньи с замечательной выразительностью передавал эти примитивные чувства вора. Я оглянулся… Беспризорники сидели неподвижно, не отрывая глаз от лица Маньки. Кулаки у многих были сжаты и от волнение прерывалось дыхание и раскрывались рты…
«Мурка» оказалась предательницей… Любовь вора и сладкое «блатное» житье она променяла на «лягашку»[17]… И вот наступает возмездие:
И рыдающим аккордом вырываются из губ поющей девочки последние слова:
И я вижу, как по щеке удалого Каракуля ползет слеза…
Кончилась песенка, но молчат все. Сколько у этих детей сентиментальности и романтичности под внешней корой наплевательского отношение ко всему в жизни… И не разберешь, что здесь больное, издерганное, а что душевное и мягкое…
Каракуль первым встряхнул головой.
— Вот, стерва, — одобрительно произнес он, стараясь скрыть свое волнение. — Аж до сердца достало!.. Тебе бы Манька, в зверинец, ты бы бегемотов, вот, как в песне, в слезу бы вогнала. Фу… Ну, это не дело — так разнюниваться… А ну-ка, Шлемка, запузырь ты что повеселее… Хоть бы про свадьбу!
Худой высокий мальчик озлобленно оглянулся.