— Мы прощаемся с нашим знаменем, — твердо говорит он, — с надеждой, что скоро наступит время, когда оно опять будет развеваться над нашими отрядами… Мы обещаем ему, — взволнованно продолжает он, и внезапно судорога рыдание сжимает его горло, и голос его прерывается. — Мы обещаем… не забыть… тебя… — с трудом тихо выдавливает он и, как будто боясь не выдержать тяжести нахлынувших чувств, быстро передает дорогой сердцу всех предмет в руки скаута, стоящего у стены.
Кирпич за кирпичом закладывают нишу с жестянкой, мигающие огоньки скупо освещают строй, и слова нашего гимна особенно торжественно звучат под сводами погреба:
На глазах у многих слезы. Но это не слезы прощанья навсегда. Это слезы разлуки только на время.
И молодая горячая вера в будущее смягчает грусть этих незабываемых минут…
Поздно ночью, полные впечатлениями от этой трогательной сцены прощание со старым знаменем, возвращались мы домой по темным улицам города.
— Вы знаете, Борис Лукьянович, — задумчиво сказал Ледя. — Мне все это часто кажется каким-то сном — вот, все эти преследования, подпольщина, наша борьба. Как будто игра во сне… Как-то безсмысленно все это: и то, что нас давят, и то, что мы защищаемся.
— Сразу видно, Ледя, что вы, как музыкант, не овладели современным оружием диамата[22]. Тогда бы все это вам было понятно.
— Разве вся эта безсмыслица может быть понятна?
— Ну, конечно. Все это вполне естественно и логично.
— Логично? Ну, убей Бог, если я в этом хоть что-нибудь понимаю. Зачем преследовать скаутов?
— Конечно, нужно оговориться, Ледя, что логика тут, так сказать, «пролетарская», малость односторонняя. Но, в общем, дело-то не очень сложное. Коммунистам нужно, чтобы молодежь росла в атмосфере полного и, главное, организованного подчинения. Вот, например, вы, как Начальник Дружины, дали бы свое согласие на то, чтобы скауты грабили церкви?
— Что за дикий вопрос?
— Я знаю, что не дали бы. А ведь изъятие церковных ценностей надо делать с чьей-нибудь помощью? Комсомол-то ведь пошел и грабил. Ну, а поставили бы вы, скажем, скаутов на шпионскую работу?
— Еще чего?
— Ну, вот, а пионеров поставили — пока за скаутами шпионить, а потом и дальше пойдет. Или вот, скажем, в Одессе недавно были «дни мирного восстания».
— Как, как? — заинтересовалась до сих пор молчаливо слушавшая Ирина. — Какие дни?
— Да «дни мирного восстания» — или «ущемление буржуазии», проще говоря, организованный грабеж. Ходили специальные комсомольские бригады по квартирам «буржуев», когда-то обезпеченных людей, и отбирали у них все «лишнее», нажитое «на поту и крови трудового народу». Оставляли только по паре белья, да брюк… Вы бы дали на это скаутов?
— Ну, конечно, нет, — возмущенно фыркнул Ледя. — Да и из ребят никто бы не пошел: не так мы их воспитывали.
— Ну, вот, видите. Какая же от вас польза советской власти?
— Почему же? А, вот, работа в лазаретах, в приютах, среди детей, да, наконец, сама по себе наша культурная работа. Разве все это не в счет?
— Позвольте, Ледя, ответить вопросом на вопрос. А что в этой деятельности коммунистического?
— Да зачем же обязательно коммунистическое? Разве без этого нельзя?
— Да, вот, выходит, что нельзя. Между аполитичностью и враждебностью поставлен знак равенства.
— Вот идиотство, — пробучал Ледя.
— Ну, уж так и идиотство, — усмехнулась Ира. — Очень уж вы, Ледя, упрощаете. Просто вопрос жизни или смерти. Быть или не быть. Или заставить стать коммунистами, либо, если уж нельзя истребить всех инакомыслящих (уж очень их много), то хоть не дать им объединиться.
Ирина произнесла последние слова таким авторитетным профессорским тоном, что мы невольно рассмеялись.
— Да вы, Ирина, видно прирожденный профессор диамата, — пошутил скаутмастор. — Значит, по вашему, мы боремся с коммунизмом?
Ира не поддержала шутки. По прежнему лицо ее оставалось серьезным.
— Ну, конечно, хотя и не прямо, а косвенно. Мы, выражаясь картинно, суем палки в колеса коммунизму.
— Какие же это палки?
— Да каждый скаут, воспитанный, не как комсомолец или пионер, — это палка, тормаз коммунизму… Эх, вы, скаутмастор, — упрекнула Ира. — В простой политграмоте не разбираетесь!