Счастье, однако, чуть было не повернулось спиной к храбрецам: воевода Шереметев был ранен, младшие воеводы растерялись, ратники дрогнули и смешались. Еще миг — и побегут в панике только что мужественно бившиеся, а кривые сабли татарские начнут косить их безудержно; но случилось удивительное: вовсе не воеводы, а дьяки Алексей Басманов и Стефан Сидоров повелели ударить в бубны и затрубить в трубы, остановили спаниковавших, и вновь продолжилась жестокая сеча. У Басманова и Сидорова, как и у всех ратников, посечены доспехи, Сидоров еще и ранен стрелой, но держится, окруженный храбрыми детьми боярскими. Мелькают в воздухе мечи русские да шестоперы острозубые, мозжа головы неверным.
Силы, правда, иссякают у русских ратников, а хан крымский посылает на них свежие тысячи. До темноты еще далеко, не устоять, похоже, храбрецам, всем им придется сложить буйные свои головы… И вдруг — о чудо! Повелеваясь трубам своим, крымцы попятились й, оставив в недоумении оборонявшихся, прытко, обходя справа и слева расположения русских, потянулись в степь.
Это дозоры ханские известили его о приближении новой русской рати от Сенного шляха.
Так, не успев к сече, полк Правой руки спас отбивавшихся от крымцев из последних сил, большей частью раненых, храбрецов.
До темной ночи преследовал татар полк Правой руки, отбил у янычар добрую дюжину стенобитного огненного снаряда, изрядно посек басурман, не меньше и пленил их, а с наступлением темноты вернулся к воеводе Ивану Шереметеву, чтобы вместе идти в Тулу, куда подтянулась уже вся Окская рать во главе с царем Иваном Васильевичем.
В пути отдали Богу душу Стефан Сидоров и многие ратники, крепко израненные в сече; священник сбился с ног, причащая их перед кончиной, это наполняло сердца живых скорбью; но не могли они в то же время не радоваться тому, что сами не сложили головы в неравном бою, они заранее воодушевлены были ласковым словом царя и щедрыми его наградами, двигались оттого бодро, чувствуя себя героями.
Царь Иван Васильевич и впрямь обласкал храбрецов, устроил в их честь пир, одарил каждого ратника золотым рублем, велел вписать в поминальник всех павших поименно и, отслужив панихиду, определил вспомоществование семьям испивших смертную чашу ради ратной славы отечества. И с князем Воротынским не повел жесткого разговора, столь благодушно был настроен. Начал с нестрогого упрека:
— Самовольство твое, князь Михаил, нельзя оставлять без внимания, победы ради, однако, не взыщу.
— Я надеялся, государь, что воспримешь ты совет слуги своего верного, вот и повел полк.
— Выходит, ты сам за меня решил?! — явно раздражаясь, осадил Воротынского Иван Васильевич. — Иль тебе неведомо, что решать могу только я?!
— Да, государь. Твоя воля для меня, слуги твоего, — воля Всевышнего.
— То-то!
— И все же рискну, государь, настоять на своем: послушай меня, поведи рать на Крым, — начал наступать Михаил Воротынский, видя доброе расположение духа у государя. Поспешил использовать этот момент, опасаясь, что иного такого случая долго не выдастся. — Да, теперь будет накладней ворваться в Крым, но если сядем на хвост Девлетке, то Перекоп осилим без большого труда, а дальше путь для русской рати изведан: еще Святой Владимир,[186] твой, государь, да и мой предок, брал Херсонес. С моря князь Вишневецкий, тоже потомок Владимиров, со своими казаками ударит. Не без людей же они на Хортице.
— Нет! Не поведу рать в Тавриду!
Воротынский, не обращая внимания на сердитую резкость ответа, продолжал убеждать царя Ивана Васильевича:
— Нет у Девлетки ни силы, ни ратного духа. Посуди, государь, если не могли девлеткины шесть туменов сломить меньше десятка тысяч твоих ратников. Прежние ли нынче татары ловкачи и храбрецы. Кишка у них тонка против нас! Они вообще бы побежали, не будь столь стойки янычары турецкие. Вот я и говорю, не пойти ли за Девлеткой следом. Оно, конечно, не так просто будет теперь, когда Перекоп не оседлан твоими, государь, полками, но все едино, пробьемся в Крым. С трудом, но пробьемся.
— Я уже сказал: не поведу полки через Дикое поле! Иль не ясно?!
Чуть было не воскликнул князь Михаил Воротынский: «Но почему?» Сдержал, однако, себя, едва пересилил, так велико было недоумение. И еще — обида. Невыносимо горькая. Не доверяет, выходит, государь, так же как он, Воротынский, не доверяет Фролу. Но Фрол только по мелочам усерден, всего-навсего прислужник ловкий, а он, князь, разве не показал себя в делах зело крупных? Одна Казань чего стоит! А то, что у ханского трона свои глаза и уши завел, разве это в ущерб Отечеству? И послов к литовским князьям не без пользы посылал. Вон князь Вишневецкий под самое сердце крымского хана занозой впился…