Сотник неутомимо, подстать Никифору Двужилу, гнал и гнал вперед, меняя на каждой ямской станции коней. На ночевку останавливались близ полуночи, а коней седлали задолго до рассвета. Пронизывающий морозный ветер тоже мало тревожил и сотника, и детей боярских. Князь тоже не тяготился ни холодом, ни беспрерывной ездой: ему ли она в новинку. Немного, правда, обмяк он за время ссылки, но ничего, сладил с собой быстро.
В общем, так спешили, что не заехали даже в Лавру, чтобы поцеловать руку святого Сергия.
Отчего такая спешка, Воротынский не понимал, да и не старался этого делать, давно был готов ко всему. И все же, когда князя сопроводили в московские его палаты, когда сотник уехал и не вернулся ни в первый, ни во второй день, а оставшиеся дети боярские не позволили ему отлучаться из дома даже для встречи с братом, не выпускали за ворота слуг его и никого не впускали, удивление Воротынского и волнение тревожное все более и более внедрялось в душу.
«Куда гнали? Зачем? Под арестом, выходит?»
Приехала княгиня. Впустив ее, дети боярские вновь заперли ворота. Только Фролу отчего-то позволили покинуть княжеский двор на малое время. Послали якобы к сотнику. Что, сами не могли съездить в Кремль?
Вернувшись, Фрол сообщил князю:
— Завтра царь пожалует своей встречей.
Ишь ты, все узнал. Но может быть, просто бахвалится и никакого приглашения в Кремль не будет.
Вышло, однако, по слову Фрола. Сотник приехал в княжеский дворец, когда засумеречило и предупредил князя:
— Завтра государь ждет тебя. Нам велено сопроводить.
Значит, вновь под охраной. Скорее всего, похоже, от царя и — прямехонько на Казенный двор.
«Лишь бы не в пыточную!»
Выехали за ворота тем же порядком, как двигались до Москвы: сотник с князем — впереди, дети боярские — за ними. Вроде бы охрана их сопровождает. Странно. Весьма странно. Не понять, то ли взят под стражу, то ли нет.
Сотник держал путь к Фроловским воротам, хотя ближе было бы въехать в Кремль через Боровицкие. Князь Воротынский недоумевал, но ничего у сотника не спросил, резонно заключив, что совсем скоро все прояснится.
Выехали на Красную площадь. У Лобного места — толпа. Невеликая, но плотная.
«Казнь?!»
Не по себе стало князю Воротынскому, когда сотник повернул к Лобному месту и, подъехав к толпе, крикнул зычно:
— Расступись!
Протиснулись сквозь толпу в круг. Палач в алом кафтане, в красных сафьяновых сапогах и в красных же шароварах. Топор отточенный носом в плаху врублен; одна рука палача — на топорище, другая — кренделем — на боку покоится. Ждет палач, гордый собой, очередную жертву. Похоже, высоко мнит о себе, полагает, что делает нужное государю и богоугодное дело.
— Подождем, — бросает спокойно сотник. — Недолго. Вот это — штука. Сейчас дьяки царевы пожалуют, объявят царево слово, сволокут с коня и — на плаху.
«А может, сам Иван Васильевич, самовластец жестокий, пожалует?!»
Сотник не стал долго томить князя Воротынского, из уважения, видимо, к ратной славе воеводы, к шраму его, в сече полученному, и из-за того, должно быть, что покорило его спокойствие, с которым держит себя князь-воевода, даже не побледневший лицом.
— Князя Горбатого-Шуйского с сыном Петром казнят. Затем — Петра Ховрина, шурина княжеского, князя Сухого-Кашина, окольничего Головина и князя Горенского. Князя Шевырева посадят на кол. Но нам недосуг на все казни глазеть. Поглядим на Горбатого-Шуйского с сыном и — к царю.
Вихрь чувств и мыслей: радость, что не он положит на плаху голову, и возмущение, что лишается жизни еще один потомок Владимира Святого по ветви Всеволода Великого, умелый ратник, знатный воевода! И не только сам, но и наследник его! Пресекается, таким образом, ветвь знатного рода.
«Вещие слова князя Шуйского! Ох вещие!»
— Ведут, — вздохнула Красная площадь и примолкла в оцепенении. Воротынский бросил взгляд на Фроловские ворота, откуда действительно вышагивали первые ряды стрельцов в тегйляях[195] красных, с угрожающе поднятыми бердышами,[196] еще и саблями на боку, готовые к любой сече, случись она.
Вот уже и вся стража вышагала из ворот. Целая полусотня. В центре ее в тяжелых цепях дородный князь Александр с гордо поднятой головой, а рядом с ним, взявши отца за руку, так же величаво шествует стройный, на диво прелестный юноша — князь Петр. Словно не на казнь ведут, а на званый пир к государю, изъявившему к ним особую милость.
Перед самым Лобным местом стрельцов догнали подьячий в засаленном кафтане и священник Казенного двора. Подьячий объявил волю царя, священник соборовал обреченных, и первым шагнул к плахе юный князь, но отец остановил его: