— Читай.
Михаил Воротынский развернул свиток. Письмо Девлет-Гирея царю, уже переведенное в Посольском приказе. Бросилась в глаза витиеватая аккуратность переписчиков, словно великое вдохновение озаряло скромного служаку. Воротынский начал читать:
«Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, а богатство и деньги применяю к праху…»
«Чего ради прежде грабили наши земли, шакал лицемерный?!» — с возмущением подумал Михаил Воротынский и продолжил чтение:
«Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы — и смеешь хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат'бвоих…»
Еще продолжал читать Михаил Воротынский наглое, как он оценивал, послание девлетгиреевское, а царь уже начал исповедь, удивившую и обрадовавшую князя:
— За грехи мои тяжкие карает Господь. За кровь христианскую, мною проливаемую по наущению лжедругов престола. За Новгород подрубленный,[221] за Торжок казненный. Оттого и мор на царство мое напустил Господь. Оттого и ляхи с литовцами зело петушиться стали. Вот и Девлетка тумены свои пригнал, окровянив землю мою, спалив всю Москву.
Неужели одумается, как и в молодости, после великого московского пожара? Дай-то Бог! Вздохнет тогда вновь полной грудью Россия, и не страшны станут ей вражеские силы ни с юга, ни с северо-запада.
Ой как ошибался князь Воротынский, возмечтавший о спокойствии России, о добрых намерениях царя Ивана Васильевича. Грешником негодным, даже злодеем не первый уже раз костит он себя, особенно в беседах с иноземцами. А вот перед своим ближним слугой впервые покаялся. И, видимо, не случайно. Пройдет всего несколько недель, и вновь прольется кровь родов знатных российских, а чуть больше чем через год откликнется и самому князю эта, казалось бы, искренняя исповедь. Однако сейчас царю еще очень нужен был опытный и разумный воевода, который бы выполнял свое дело со рвением, без малейшего колебания. Оттого и заговорил царь, после самоуничижения, о желании пойти на попятную, принять если не все, то многие условия крымского хана.
— Не пойду поперек воли Господа, отдам Девлетке Астрахань. Казань не вдруг, но тоже уступить придется. Повелел готовить письмо послу моему в Крыму Афанасию Нагому. Пусть скажет о моем желании Девлетке. Следом послов к хану пошлю. С шертной грамотой.
— Иль воеводы у тебя, государь, перевелись? Иль рати ты всей лишился? Прикинь, великому князю Киевскому Владимиру легко ли было обороняться от печенегов-половцев? Выдюжил! И Россия с ним вместе выдюжила. Или против Мамая прадед твой встал играючи, что ли? Силу силой ломать надобно. И то сказать, уступишь ты Девлетке-сарацину, все твои недруги головы поднимут. Заедят. Не забудь и казаков, кто тебе поверил и под твою руку встал. Ежели на погибель оставишь их, твое слово впредь гроша ломаного не будет стоить.
— Твоими устами да мед бы пить…
— А ты руки мне развяжи. Отдай мне не только порубежников, но и Окскую рать. Под единым воеводством разумней дело пойдет. Не хулю покойника Вельского и Вельских вообще, только МагметТирей обманом стольный град при отце твоем разрушил, теперь вот и Девлет-Гирей тоже обманом.
— Не суди отдавших Богу душу.
— Верно, судить не мне, грешному, но наперед без поспешности главного воеводу на речную рать следует ставить. Самое же лучшее — под единую руку свести полки и порубежников. Доверься без опаски. Как поход на Казань в свое время доверил. Я уже с Разрядным приказом роспись сготовил, откуда сколько взять ратников на Оку. Без городов северных и западных.
Не вдруг ответил царь Иван Васильевич. Долго думал только ему известную думу, заставляя тем самым тревожиться князя Михаила Воротынского, искать убедительные слова в пользу того, что он предлагает, и вместе с тем сомневаться, вернул ли самовластец свое ему доверие или все еще во власти грязных наветов и считает возможной измену. Это предположение особенно угнетало князя-воеводу.
А самовластец молчал.
И настала такая минута, когда Михаил Воротынский едва сдержался, чтобы не отказаться от всех чинов и не попросить царя отпустить его во вновь пожалованный удел — в Новосиль. Еще бы миг! Но Иван Васильевич вздохнул, словно давила на его душу непомерная тяжесть, и молвил:
— Будь по-твоему, — и тут же повелел: — Разрядный приказ сегодня же пусть мне представит роспись.
— Мы с дьяком Логиновым новую роспись по строительству сторож, крепостей и засек подготовили, прикинув сколько Москве понадобится посохи, чтобы отстроить и заселить ее…